Старики и бледный Блупер
Шрифт:
Бобер отчаянно пытается выдраться из замка захвата, в который его взял Черный Джон Уэйн. Увидев, что остался без телохранителей, он начинает вопить и дергаться. Но Черный Джон Уэйн зажал Бобра мертвой хваткой, и отпускать не намерен.
Отсветы от осветительных ракет по-прежнему падают в блиндаж. Должно быть, снаружи творится что-то очень серьезное. Слышны крики, топот, беспорядочный огонь из стрелкового оружия.
Здесь же, в блиндаже, звуки издает один Бобер, который пытается скулить и одновременно хватать ртом воздух. Его лицо скривилось,
Бобер колотит Черного Джона Уэйна по лицу своим бамбуковым стеком. Черный Джон Уэйн подергивает головой, расчищая поле зрения, будто отгоняя надоедливую муху.
Черный Джон Уэйн вжимает бритву в кожу прямо под левым глазом Бобра. "Щас порежу!" – говорит он мне. Потом Бобру: "И обретешь ты веру!"
Я подтягиваюсь на руке Черного Джона Уэйна как на перекладине – рука у него размером с мою ногу и крепка как валун. "Никак нет", – говорю. – Отставить, Джей-У. Нельзя нам его херить. Ты же не в родном квартале, там-то можешь бритвой баловаться".
Черный Джон Уэйн глядит на меня. "Да убьем его, и все! Кто нам тут мешает?"
Я залезаю в набедренный карман и вытягиваю оттуда щипцы для минных проводов. "На, возьми-ка".
– Чего?
– Давай, братан. Подмогни чуток.
Черный Джон Уэйн мотает головой.
– Не. Не надо. Херня. Потом сделаем.
– Давай, Джей-У. На меня положись.
Черный Джон Уэйн издает стонущий звук и говорит: "Джокер, ну ты и выдумщик". Он вручает мне опасную бритву и забирает щипцы для минных проводов.
Выпученные глаза Бобра следят за перемещением бритвы из руки Черного Джона Уэйна в мою. Бобер отдергивается, упираясь в мешочную стену блиндажа, как в судорожном припадке от ужаса; страх лишает его рассудка.
– Придуши-ка, – говорю Черному Джону Уэйну, и Черный Джон Уэйн его придушивает.
Бобер Кливер давится, стонет, пускает слюни и плюется. Язык вылезает наружу, как красный склизкий огородный слизень.
Черный Джон Уэйн глядит на меня, потом снова на Бобра, потом опять на меня. Я киваю головой. "Придержи язык", – говорю, и Черный Джон Уэйн залезает Бобру в рот обжимными щипцами и берет в зажим язык Бобра.
Глаза Бобра уже лезут из орбит. Я кладу лезвие плашмя на его язык, он давится, а я улыбаюсь и говорю: "Ну как, поговорим?"
Бобер хныкает, в его глазах появляется умоляющее выражение, и я говорю: "Синлои, Бобер – херовая ситуевина. Довожу до вашего сведения: с милосердием у меня плоховато". Я веду бритвой, и синеватое лезвие мягко врезается в язык Бобра на дюйм в глубину, разделяя его кончик на две половинки. Кровь выплескивается с такой силой, что выстреливает через весь блиндаж и шлепается блестящим влажным пятном о серую стену из мешков с песком.
Черный Джон Уэйн ослабляет зажим, и Бобер падает на колени. Кровь выливается изо рта по нижней губе Бобра и капает с подбородка как слюна. Подняв руки к лицу, опасаясь дотронуться, Бобер издает ужасающий звук, который и звуком-то не назовешь. Кто-то произносит: "Чарли
Эдди Хаскелл стонет, потирает голову, пытается подняться.
Снаружи блиндажа, в ста ярдах дальше по периметру, вспыхивает отчаянный огонь из стрелкового оружия, и по нам начинают бить из минометов.
Я выхожу наружу как раз тогда, когда рядовой Оуэнс, салага, беглым шагом ковыляет мимо блиндажа, вопя на бегу высоким тонким голосом: "Саперы в полосе! Саперы в полосе!"
Рассеянный огонь из стрелкового оружия вспыхивает по всему передку, люди Черного Джона Уэйна беглым шагом выдвигаются из блиндажа, и все мы херачим в говно.
Гаубичные снаряды прочерчивают дуги над нашими головами. Безоткатные пушки смертоносными колючими тучками выплевывают игольчатые стрелки. Разрываются "клейморы", дождем рассыпая смертоносные стальные шарики. Красные вспышки, как на радаре, мигают по всем секторам обстрела и сплетаются в переливающиеся чарующие узоры.
Не обращая внимания на то, что наша огневая поддержка косит их безжалостно, отборные штурмовые отряды 304-й дивизии СВА, герои Дьенбьенфу, люди, которые круче гранат, вливаются в штурмовые проходы, что взрывами проделали в наших заграждениях дакконги, бойцы элитных саперных групп, что, голые и скользкие, ползут под огнем через наши заграждения.
Саперы запихивают бангалорские торпеды – бамбуковые обрезки, набитые толом – в проволочные спирали, путанки и минные поля. Саперы взрывают бангалорки вручную, разрывая в кровавые мясные клочья самих себя, чтобы их товарищи смогли добраться до нас.
Беглым шагом перемещаясь по периметру, проверяю щели на наличие чмырей, алкашей и торчков. Вытаскиваю их – сонных, растерявшихся, злых. Любой морпех в Кхесани устал до смерти, всем все по горло надоело, каждый уже – конченое создание. Но они – морская пехота США. И потому они восстанавливают связь между своими головами и задницами, хватают оружие и беглым шагом выдвигаются на шум стрельбы.
На боберовских торчков я внимания не трачу. Торчки даже оружия при себе уже не носят. Подсевшие на героин торчки забрались на черный железный каркас сгоревшего грузовика. Они наблюдают за сражением – лица как опустевшие комнаты, глаза как щелочки цвета яичного белка.
Пули отскакивают от палубы.
Я ныряю в сторожевой блиндаж на участке первого взвода, подворачивая при этом ногу и обрывая кусок кожи с колена, черт бы его побрал.
Гром и Папа Д. А. уже на палубе. Папа Д. А., главный второго взвода, связывается по полевой радиостанции, вызывая непосредственную поддержку с воздуха. Он говорит мне: "Птички в воздухе. "Фантомы" и B-52".
Гром стоит на огневом бруствере из набитых землей снарядных ящиков с канатными петлями для переноски и невозмутимо целится через снайперский прицел "Редфилд", установленный на его охотничьем "Ремингтоне-700" высокой мощности.