Старинное древо
Шрифт:
– Верно говоришь, владыко: во всех людях была рознь да междоусобие. И к чему это привело: Московское государство от польских и литовских людей и непостоянством русских разорилось до конца. Прежние сокровища царские, из давних лет собранные, в Литву вывезли. Дворцовые сёла, чёрные волости, пригородки и посады розданы в поместья дворянам и детям боярским и всяким служилым людям и запустошены. А служилые люди бедны. И кому повелит Бог быть царём, то чем ему служилых людей жаловать, свои государевы обиходы полнить и против своих недругов стоять?
Все молчат, а Петьку словно бес в ребро толкнул – опять он на колени перед Михаилом пал и голосом зычным, за который в выборные и попал, пробасил:
– Не
Марфа косо глянула на Мотыгу, хотела было цыкнуть на него, но вспомнила, что посланы к ней с сыном всяких чинов всякие люди, и заговорила о самом сокровенном:
– Как быть ему на государстве без отцовского благословения? А митрополит Филарет нынче у литовского короля в большом утесненье. Стоит только сведать королю, что на престоле Московском учинился сын его, тут же велит сотворить над ним какое-нибудь зло.
Феодорит ожидал такого поворота и слово в слово передал наказ бояр, мол, посылает Собор к королю предложение дать в обмен на Филарета многих лучших литовских людей.
С третьего часа до девятого били приехавшие челом, просили, чтобы государь с себя воли Божьей не снимал, но всё попусту: Михаил и Марфа отвечали, что ему быть на государстве, а ей благословить его на это – только на погибель.
Петька больше в разговоры не встревал, слушал других: и красноречивого Авраамия Палицына, и сурового архиепископа Феодорита, и хитроватого боярина Шереметева, и прочих выборных.
Наконец не выдержал Феодорит и грозно вопросил, воздевая очи горе:
– Не боишься ли ты, Марфа Ивановна, что взыщет Бог на сыне твоём конечное разоренье государства?
Марфа, конечно же, боялась вовсе не этого, а совсем другого. Но утомлённый долгой осадой таким количеством архиереев, бояр, служилых и прочих людей его юношеской души Михаил с плачем ответил, что во всём полагается на праведные и непостижимые судьбы Божии.
Тогда рязанский архиепископ протянул ему царский посох. Государь принял его, допустил всех к руке своей и твёрдо пообещал скоро отправиться в Москву.
Матери ничего не оставалось, как благословить его. Для этого Феодорит вложил в её руки чудотворную Феодоровскую икону Божией Матери.
(Кто бы знал тогда, что новая династия, с каприза первого Михаила начинавшаяся, завершится капризом второго!)
Девятнадцатого марта новый царь выехал из Костромы. На третий день прибыл он в Ярославль, где и застрял почти на месяц: частью за дурной дорогой, но больше – из-за старых сомнений. Правда, вскоре по приезде написал в Москву Собору, повторив прежние свои слова, дескать, и в мыслях у нас не бывало на таких государствах быть, и потому, что мы ещё не в совершенных летах, и потому, что государство Московское теперь в разорении, да и потому, что люди по грехам измалодушествовались, прежним великим государям прямо не служили. Конечно, тут явно поработала рука Марфы. Но конец, похоже, Михаил сочинил сам: «И вам бы, боярам нашим, и всяким людям, на чём нам крест целовали и души свои дали, стоять в крепости разума своего, безо всякого позыбания нам служить, прямить, воров царским именем не называть, ворам не служить, грабежей бы у вас и убийств на Москве и в городах и по дорогам не было, быть бы вам между собою в соединенье и любви. На чём вы нам души свои дали и крест целовали, на том бы и стояли, а мы вас за вашу правду и службу рады жаловать».
На Георгия поход к Москве застал государя в селе Сваткове, куда на стан пришли к нему дворяне и дети боярские из разных мест бить челом, что переграблены начисто козаками, сечены ими, едва
Стал тогда Михаил в Троицком монастыре и послал оттуда грамоту Собору: «Можно вам и самим знать, если на Москве и под Москвою грабежи и убийства не уймутся, то какой от Бога милости надеяться?»
Перепугались бояре не на шутку. Повелели двум атаманам через день осматривать каждую станицу, в Москве же во всех слободах и казачьих таборах заказ крепкий учинили, чтоб воровства и корчём не было нигде, и объезжих голов по улицам расписали. С отчётом о том сам боярин князь Иван Михайлович Воротынский поспешил навстречу царю.
Второго мая, ровно через два месяца после отъезда, вернулись послы в столицу. И впереди них ехал сам государь Михаил Фёдорович. Ещё за городом встретили их москвичи. Вышли все, кого ноги несли, и стар и млад. Новый царь проследовал в Кремль, где в Успенском соборе отслушал молебен, а потом долго стоял, пока прикладывались к его руке всяких чинов люди и здравствовали ему.
Там же десять недель спустя казанский митрополит Ефрем венчал его на царство по всем обычаям седой старины. Правда, государь указал для своего царского венца во всяких чинах быть без мест, поэтому Петьке Мотыге довелось оказаться совсем близко от помазанника, и он видел, как боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой держал скипетр, боярин Иван Никитич Романов – шапку Мономаха, вождь-освободитель князь Дмитрий Михайлович Пожарский, только что сказанный боярином, – яблоко, а боярин князь Фёдор Иванович Мстиславский осыпал самодержца золотыми.
На другой день праздновались государевы именины. Все выборные снова были приглашены в Грановитую палату. Вот тут-то и приветил Михаил старого знакомого – челобитчика, дважды бросавшегося ему в ноги в Ипатьевском монастыре.
– Помнишь, обещал служить не за страх, а за совесть и голову за меня сложить?
Петьку прошиб холодный пот, даже по спине струйка побежала, но он гордо ответил:
– Как не помнить, великий государь! Я и сейчас готов.
– Плохие вести идут из Северской земли. Поляки и черкесы города русские берут, а про воеводу тамошнего слух дошёл, будто он с врагами нашими ссылается. Приговорил я идти на них стольникам князю Дмитрию Мамстрюковичу Черкасскому и Михайле Матвеевичу Бутурлину. Ступай с ними поляков воевать да заодно поручаю тебе о воеводе сыскать крепкими сысками.
Так и не удалось Мотыге порадовать гостинцами батюшку с матушкой и невесту свою ненаглядную.
За месяц русское воинство освободило от непрошеных гостей Калугу, Вязьму, Дорогобуж и встало лагерем в двух верстах от Смоленска.
А перед тем было славное сражение под Белой. Осаждённые поляки сделали неожиданную вылазку в сумерках, стремясь застать неприятеля врасплох. Так и случилось. Нападавшие тяжело ранили Михайлу Матвеевича Бутурлина. Под Мотыгой убило лошадь, но, на счастье его – рядом с могучим раскидистым берестом. Петька – ловкий же чёрт – в последний момент ухватился за нижний сук, подтянулся и укрылся в листве. Ветви же, словно понимая грозившую ратнику опасность, сложились, сомкнулись вокруг него, пряча от постороннего глаза. Всю ночь просидел Мотыга, как сова, на ветке, боясь покинуть чудесным образом обретённое убежище. Молил Бога не призывать его к Себе до срока, пока он род свой не продолжит. И загадал он тогда: ежели удастся живым ноги унести, возьмёт с собой несколько орешков со спасительного дерева, возле дома посадит и крепко накажет потомству своему холить и лелеять молодой берест, покуда тот не станет таким же могучим, как его неожиданный защитник.