Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской
Шрифт:
А сам на пятра слушать, што тесть будет говорить.
Тот, как поздоровались, сразу спрашиват:
— Ну, как, доцка, живешь с мужом, со свекровкой? Не много-ле заставляют роботать?
— Да очень хорошо, Муж меня жалет, к делу приучат, свекровка замест матери, все показыват, да так ле ладно живем.
— Я и то вижу, што Иван парень разумной, ты его поцитай, слушайсе. Свекровка тоже женшина поштенна, поболе твоего смекат, ты ей завсегда уважь, ты ей покоіть должна. Такжа мужу никовды
Ну, Иван видит, што тесть на его сторону протегат, заходит в избу, здороватся с тестем, стали чай пить, да потом:
— Катя, возьми-ка клюци да слазь в подполье, hде этта у нас боченок со стоялом вином. Ташши татиньки своему.
Ну, как стали угошшаться, дак тольки… С неделю старик про свой дом-от не поминал. Наконец того стал домой срежаться. Ему с собой вина. Ну он этта путем-дорогой сильно захмелел, в дом идё-шатается, а старуха увидала, на крыльцо кинулась да вопит:
— Запахали, запахали божоного!
А старик языка повернуть не можот.
Да, вот кака переделка! И кажну жонку нать так оброботать! А то они хитры, я бы рассказал, про їх штуки, да наш завженотдел не велит, просили штоб сегодни только про їх крепку любов сказывать… Ну, до завтра доживем! Завтра уж разреш о но!
Было от чего смутиться Московке. Три раза сегодня задели: и «бабка», и «командир», и «завженотдел»… В самые тайники попал… Пересиливая себя, она спросила:
— А как звать-величать вас?
— Поп кстил, їмё позабыл…
— По имени по отечесву?
— Мать сколотила, їмё мила позабыла!
«Решительно отвращается», — подумалось Московке. И сейчас же утешилась: «Стерпится, слюбится!»
Пожелав всем приятного сна, они обе с Махонькой стали готовиться к ночлегу.
День второй. Сказки о любовных изменах и утехах
Солнце встало безоблачным. День предвиделся ясный и жаркий. Река еще больше обмелела; мокрый край берега высунулся из воды вершка на два, появились новые отмели. Это вызывало горькие сетования и сомнения: придет-ли вообще пароход.
— Коhда-ле придет.
— До дожжа будем жить.
— Сидит где-ле. Омелился!
— Поживем ишшо денек, а так кому уж крайне нать, дак в лодоцьки по воды попловет.
— В сутки до Пинега, а как Московки нать в Архангельско, дак с Пинега на лошади…
— Ну, уж и дорого станет!
Нашелся охотник сбегать за четыре версты на телеграф узнать, что с пароходом.
— Как до Карповой дойдет, дак там клади четыре часа на разгрузку, а назать часа два ему ходу… Есть-ли в ночь пришел, ну штож… к обеду будет суда. По воды прибежит, как не омелится…
Опять вчерашнее рассуждение…
Так переходили от страха к надежде, от бодрой уверенности к отчаянию и попутно поглядывали на Московку: охота была узнать, что она делает в своей толстой тетради. Она тихонько переспрашивала сказочников, что-то поправляла в тетради, а, когда увлекшись, прочла Скомороху весь его рассказ, он даже вскочил от удовольствия.
— Все верно! Все слово в слово: как врал, так и есь!
А отбежав на другой край площадки, где уже чаевничали и радушно угощали его горяченьким (сахар, хлеб при себе), он положительно твердо заявил:
— Сильно грамоты знает! Ух!
Стали интересоваться:
— Покажь мое!
И, посмотрев, удовлетворенная Махонька сказала:
— Ишь кольки нацвела!
И неизвестно к чему и к кому относилось цветенье: к сказу или письму, к ней самой или к Московке.
Тогда и Кулоянин захотел посмотреть, оторвав глаза от своего плетенья, и Печорец не выдержал:
— А дозвольте спросить, вы и мое записали?
Как оно вышло, любопытно.
И печорское дело вышло. Опять сгрудились у холмика и вторично прослушали умыльну побывальшину, но теперь все удивлялись силе письма.
— Как на патрете!
— Лита, — канута — побывальшина!
— На Москву повезешь?
— Да куда хош!
Один Александр Останин не сомневался, что все записано как следует. Кулоянин степенно и внушительно пояснял кому-то:
— Я говорю, она к нам командером експедиции приежжала. Женшина, а командером состояла. Взели за грамоту. Всех грамоты учила: те, которые с ей были, пишут, а она правит. Те — там, значит ешьчо не все буквы произошли, дак она уж все твердо знат и скажот и надпоминат.
Фонды Московки поднялись, а она любовалась дедом и сияла, еле сдерживая смех, и все решили, что от похвал. А когда она вдруг нахмурилась и уткнулась в тетрадь, женщины решили:
— Застыдилась!
Все уже трапезничали, когда прибежал с телеграфа охотник и заявил, что пароход, как ушол, так никуда и не приходил. И почти радостно:
— Сидит!
— Омелилса!
— До дожжа не сползет!
И только одна старуха, у которой сын ходил матросом, запричитала:
— Роют, бажонные, песок, позорятся, да все в воды, все в воды…
— Вода нонь тёпла, не осённо мелководье.
— Да все-жа, белеюшко, ревматизма не спрашиват тепла-ле, холода-ле… Как утин недуг хватит… Ни сидеть, ни лежать, ни стойком стоять…
— Ну, хватит твоего сына, дак небось слово знать, заговоришь!
— Да како жа слово, белеюшко? Стара я стала зубов нет, слово-от уж не столь крепко.
Московка оживилась:
— А разве зубы-те помогают, бабушка?