Старосольская повесть
Шрифт:
Только два раза за год, перед рождеством и перед пасхой, случалось, что бабушка несколько задерживала выплату моего дохода. Несмотря на молодость ярой шестидесятницы, она к старости стала религиозна и сомневалась, хорошо ли давать мне сладости в рождественский и великий посты. Но всякий раз, поразмыслив над этим вопросом, решала его положительно и только наказывала покупать не какие-нибудь другие пряники, а мятные. Я торопливо облачался и летел в пряничную.
Это было удивительное заведение. В лавку вела низенькая дверь, по сторонам которой стояли, сложенные
Такова была выставка. А внутри… Во-первых, запах — теплый, мучной, мятный, ванильный, пригорело-сахарный. Что может быть приветливее? О вступлении покупателя в лавку возвещал дверной колокольчик, звонко брякавший над вашей головой, и не успевал он еще смолкнуть, а вы полной грудью вдохнуть ароматы, хлынувшие вам навстречу, как из двери в задней стенке низкой сводчатой лавки показывался хозяин, он же пекарь Порохов.
Это был бодрый старичок в белом фартуке. Весь он, от седого бобрика волос над розовым лбом до присыпанных мучной пылью мягких туфель, был похож на в меру подрумяненный мятный пряник.
Вот сюда-то ясным предрождественским днем и двинулся я, зажав в кулаке двугривенный, предвкушая, как мы с Юркой будем есть пряники, а главное, обдумывая на ходу важный вопрос: мятные или миндальные…
Я не решился еще ни на что, когда, открывая заветную дверь, понял, что мне придется подождать. Высокий человек в романовском полушубке и валенках, стоя ко мне спиной, укладывал в мешок пакеты с пряниками и конфетами, которые подавал ему стоявший за прилавком Порохов.
— А, оптовый покупатель! — приветствовал меня пряничник.
Человек в полушубке обернулся, и я узнал Якова Александровича. Он ласково со мной поздоровался. А я не сводил глаз с его лица, вспоминая недавний разговор. Да, сходство с прокурором было!
— Сейчас, Яков Александрович, я шпагат принесу мешок перевязать, — сказал Порохов и ушел в заднее помещение.
— Что ты меня так рассматриваешь? — спросил учитель. — Уж не поморозился ли я? — И он поспешно ощупал нос, щеки и уши.
— Нет, — отвечал я. — А хочу вас спросить, не брат ли вам прокурор Вербо-Денисович или не родственник ли?
— Как? — медленно выговорил старый учитель, застыв с поднятой к лицу рукой. — Как ты сказал?
Я, хотя и менее уверенно, повторил вопрос.
— Да где же ты слыхал про такого? — спросил он, и я заметил, как лицо его заливает краска.
— А вот тут же, в этом доме он и живет наверху. Папа недавно его девочку от смерти вылечил, — сказал я.
— Неужто тут? — как-то странно глянул вокруг и вверх Яков Александрович. — В этом самом доме?
Вернулся Порохов с веревкой.
— Подойдет ли? — спросил он. — Настоящий английский.
Но учитель едва взглянул на шпагат.
— Завяжи, пожалуйста, сам, Николай Федорович, — сказал он поспешно и опять обратился ко мне: — А ты, Володя, купи что надо, а потом я хотел бы к вам зайти, и ты мне толком все расскажешь.
Отца не было дома, бабушка возилась на кухне, мама тоже. Она вышла на минутку, поздоровалась, обещала скоро прийти и просила гостя остаться обедать.
Мы сели с Яковом Александровичем у окна в столовой, и я рассказал все. И, опять покачивая головой, он сказал:
— Да, странное совпадение… В этом самом доме…
Я только хотел спросить разъяснения этих слов, как пришел отец. Мне кажется, он тотчас понял все, строго посмотрел на меня и, уведя Якова Александровича в кабинет, плотно запер за собой двери.
Я был несколько обижен таким оборотом дела, но, прикинув, нет ли за мной каких грехов, и не найдя ничего особенного, решил подождать, что будет дальше. А пока, отделив по-братски Юркину долю, стал помаленьку уничтожать пряники, — благо ни мать, ни бабка не обращали на меня внимания.
Говорили в кабинете не менее часу. Но когда мама сказала через дверь, что обед готов, отец тотчас отозвался:
— Подавайте, сейчас идем…
Выйдя, они молча сели за стол. Есть мне после пряников решительно не хотелось, и я внимательно вглядывался в обоих. Лицо отца было грустно-задумчивое, а учителя — спокойное и ясное.
В конце обеда разговор приобрел общий характер и оживился. Потом Яков Александрович стал собираться на вечерний поезд и, хотя родители уговаривали его переночевать, сказал, что обещал нынче вернуться и Арефьевна обеспокоится.
— Но ведь зимой у вас так глухо, — сказала мать. — И дорога-то от станции все лесом, может, даже волки есть…
— Э, Надежда Владимировна, — засмеялся учитель, — да там и звери мне все знакомы, авось помилуют ради святок.
Проводив гостя, отец возвратился в столовую.
— Где встретился с Яковом Александровичем? — спросил он меня.
— У Порохова в лавке, — сказал я. — Этот весь мешок, что он понес, — все конфеты и пряники…
Отец прошелся по комнате. Потом обратился к матери:
— Ты знаешь, он из своего грошового жалованья целый год откладывает, чтобы к рождеству сделать елку с угощением. Говорят, кроме школьников, чуть не сто человек набивается — и бородатые мужики, и бабы с младенцами — все его бывшие ученики. Ведь он лет двадцать пять все в тех же стенах.
Тут отец вдруг как бы что-то вспомнил, остановился и, взглянув на меня, сказал:
— Пойдем-ка, мне надо с тобой поговорить.
Сердце у меня сжалось. Отец никогда не драл меня. Даже не бранил крепко, но так умел объяснить какое-нибудь мое непослушание или хулиганство, что уж лучше наказал бы… Я поплелся за ним.