Старшая правнучка
Шрифт:
– Я ничего не знала, я! – вырвалось у Гортензии. – Уж он бы у меня как миленький давно занялся сейфом! Оставь это, положи обратно, ведь чужие люди в доме!
Лишь деловая женщина Барбара заговорила о главном:
– Не сочтите меня мелочной, но как думаете, чье же это будет? Не наш ли папочка спрятал деньги в сейф?
– Наш, наверное, – неуверенно ответил ее брат Людвик. – А что?
– А то, – вмешалась Дорота с достоинством, – что вы оба и должны их поделить, ваш отец оставил. А мы живем в вашей квартире и сидим на вашей шее.
– Ну что говоришь глупости! – прикрикнула на нее Барбара. – Лучше, чтобы чужие
Гортензия открыла было рот, чтобы что-то сказать, но подумала – права Барбара, и сказала совсем не то, что собиралась:
– О шеях и не упоминайте, мы одна семья, и все помогаем друг другу. И я считаю, сделаем так, как Дорота предложила, – поделимся, но сейчас спрячем. И никому не говорите, а то отберут, и хуже того, еще и в Сибирь сошлют.
– Так убери в ящик стола, – распорядилась Барбара, потому что Людвик все еще нерешительно теребил доллары в руке. – Ну что размахался ими, как знаменем? Вот разойдутся посторонние, мы и займемся разделом наследства.
– Минутку, а это ключики от чего? – Гортензия взяла связку ключей на кольце.
Барбара и Людвик пожали плечами. Барбара задумалась.
– Слушайте, ключики рядом с завещанием бабушки… Что-то такое мелькнуло в голове… Как они лежали? Вроде о чем-то… Нет, не соображу.
– Так что станем с ними делать? Не выбрасывать же? И странные какие-то, совсем не старинные.
Взяв ключи в руку, Барбара внимательно их оглядела. Небольшие, но довольно длинненькие, все разного размера. И колечко тоже странное, как литое, запаяно печаткой, напоминающей листок клевера. Все почерневшее, наверное серебряное.
– Хорошо, – сказала Барбара, – могу их взять и сохранить. Юстинка любит исторические памятки, для нее возьму.
– Ну так бери.
Юстине не терпелось скорее ознакомиться с прабабкиным дневником, поэтому, предоставив мужу одному выражать благодарность слесарям-умельцам, она поспешила домой. Людвик с Барбарой уединились в дальней комнате и приступили к разделу валюты. Гортензия занялась хозяйством.
С самого начала, с первой же страницы толстенной тетради, несчастная наследница поняла, какую трудную задачу поставила перед ней прабабка.
Панна Доминика вела свои записи аккуратно и систематически, четким, красивым почерком, яркими чернилами, прабабкин же дневник был сущим кошмаром. Юстина сразу же перестала упрекать себя за то, что только сейчас приступила к его чтению, все равно раньше бы не справилась. Что с того, что Марцыся обнаружила дневник в бочке с квашеной капустой десять лет назад? Это же произошло в день ее, Юстининой, свадьбы, потом последовало свадебное путешествие, потом родился ребенок, потом разразилась война. В тех условиях у нее просто не было возможности заняться этим кошмаром.
Это еще ничего, что прабабка Матильда писала как курица лапой. Главное, чернила она выбрала какие-то несуразные, не чернила, а отвратительная зеленоватая жидкость, совершенно выцветшая от времени. В ужасе глядела Юстина на страницы прабабкиного дневника, с трудом разбирая в нем даже строки. Казалось, по странице металась пьяная муха, извлеченная из акварели, разбавленной спиртом. Нет, такой дневник читать просто невозможно, его надо расшифровывать, как древнеегипетские иероглифы.
Возможно, и в теперешние, более спокойные времена Юстина не взялась бы за расшифровку старинных
…человек перед смертью меняется, в последний путь готовясь отойти. Вот и моя благодетельница вдруг такая ласковая да добрая сделалась по отношению к кузине Матильде, ну просто жить без нее не могла! А я ведь помню, что раньше только фыркала да прочь ее гнала, так что после свадьбы кузен с кузиной всего раз у нас с визитом и были, да и то считанные минуты. Теперь же никого больше и видеть не желает, только и слышишь: «Внученька дорогая». Так эта внученька Матильда у ложа, больной дни и ночи просиживает, а больше никому и входу нет, ни мне, ни прислуге, ни кузену Матеушу. Нет худа без добра – пользуясь свободным временем, сумела я всю вишню переработать и зимние вещи от моли персидским порошком пересыпать.
…Все во мне так и замерло, глазам своим не поверила, уж не привидение ли мне явилось? Чтобы благодетельница моя сама поднялась с постели и ночью по дому разгуливала – такого еще не бывало. Кузина Матильда ее поддерживала, из библиотеки шли, а я, шум услыхавши, спустилась и их узрела. Полагая, что помощь моя понадобится в постель больную уложить, поспешила к ним, а благодетельница моя, словно в доброе старое время, когда еще хвори ее не одолели, как накричит на меня, как забранится, ноги подо мною так и подкосились. Разгневалась на меня – спасу нет. "Пока жива, делать буду что мне заблагорассудится, и никто мне книг читать не запретит ". Хотя никаких книг обе не несли. В прежние-то времена пани Заворская много времени с книжками в библиотеке просиживала.
И все последние дни благодетельница моя кузину Матильду от себя не отпускала, все ей на ухо что-то нашептывала. И кузина Матильда ей какие-то старые бумаги показывала, вроде бы письма, не могла я их как следует разглядеть, не было мне входу в спальню хозяйки, услышала только, как наказала кузине их сжечь. Что ж, каждая женщина хранит у себя письма в память о своей молодости, а перед смертью часто сжигает, я и не удивлялась. Правда, другие велят с собой в гроб положить…
Вот такого рода замечания панны Доминики, разбросанные среди записей хозяйственного характера, и подстегнули Юстину на подвиг, очень уж загадочными представлялись некоторые события. В последние годы своей жизни предполагаемая дочь Наполеона, бабушка прабабушки, передавала внучке какие-то фамильные тайны… Подручный кузнеца по пьяному делу какие-то секреты выболтал… В дом вломились какие-то неведомые злоумышленники… Сокровищ, правда, не нашли, но для чего-то ведь в доме производились какие-то непонятные перестройки… А вот интересные строки. Пан Ромиш высказал панне Доминике предположение – не подручный кузнеца владел тайной, слишком был молод, вероятнее всего, сам кузнец каким-то образом что-то разведал, а на старости лет проболтался. Подручный услышал звон, да не знал толком, где он…