Старшины Вильбайской школы
Шрифт:
— Дело ясно, как божий день, — говорил Вибберлей. Его можно было узнать только по голосу: левая щека была у него подвязана, а нос распух, как картошка. — Они решили удержать за собой первенство и поставили на своем.
— Понятно. Они знали, что раз Блумфильд сделается капитаном флотилии, им не будет ходу, — подхватил Тукер.
— Неужели вы хотите сказать, что шнурок был подрезан кем-нибудь из пятерых старших? — спросил Стреттер.
— А почему бы и нет? Я не поручусь ни за одного из них, — отвечал Вибберлей.
— Будь в их лодке Джилькс, этому можно было бы поверить,
— Джильксу не было бы в этом никакого расчета: они с Сильком держали пари за нас чуть ли не со всем Шельпортом.
— Ну, все равно. Во всяком случае, они должны предложить нам новые гонки, — сказал Стреттер.
— Как же! Жди от них! — заметил Вибберлей.
— По-моему, Блумфильд должен отказаться от гонок, если б даже они их и предложили, — заключил Ашлей.
К чести Блумфильда надо сказать, что он не присоединял своего голоса к этим ни на чем не основанным обвинениям. Как ни больно было ему расстаться со своими честолюбивыми планами, он не допускал и мысли, чтобы кто-нибудь из его соперников мог унизиться до того, чтобы обеспечить себе победу такими низкими путями. В то же время он был твердо убежден, что шнурок был подрезан нарочно и что виновник преступления принадлежал к отделению директора. Но больше всего его мучило то, что он не был уверен, как были уверены его товарищи, в том, что если б не этот случай, то лодка их осталась бы победительницей. Он был поражен тем искусством, какое выказали его соперники во время гонок, и не мог примириться с мыслью, что его постоянное счастье изменяет ему.
Но не это волновало друзей Блумфильда; негодование против директорских было у них преобладающим чувством. Поступок был бесспорно низкий, и до тех пор, пока преступник не будет открыт, все отделение директора ответственно за него в их глазах.
— Как только они смеют смотреть нам в глаза, удивляюсь! — восклицал Гем.
— Надеюсь, что Блумфильд не потребует новых гонок. Если только он это сделает, я откажусь грести, — сказал Ашлей.
— Хуже всего то, что теперь они будут доказывать, что они победили бы нас во всяком случае. Один из них уже говорил это, я сам слышал.
— Пусть их говорят, что хотят, никто им не поверит.
Если бы смелые обвинители могли слышать разговор, происходивший в комнате главного школьного старшины в эту самую минуту, то убедились бы, по крайней мере, в том, что враги их вовсе не намерены присваивать себе сомнительные лавры.
Риддель с Ферберном в двадцатый раз обсуждали между собой события этого знаменательного дня.
— Это позор для всего отделения! Мы непременно должны предложить им новые гонки. Это единственное, чем мы можем хоть сколько-нибудь оправдать себя в их глазах, — говорил Риддель.
— Гонки мы им предложим, это само собой, но я не понимаю, о чем ты так сокрушаешься: по всей вероятности, мы взяли бы приз во всяком случае, и тот, кто подрезал их шнурок, оказал нам медвежью услугу, — сказал Ферберн.
— Но они-то все-таки считают нас плутами.
— Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто мог сделать такую гадость. Вчера вечером шлюпки были убраны в сарай при мне, и сегодня утром их при мне же спускали на воду. Понять не могу, каким образом это могло случиться.
— Ведь надрез несомненен?
— Несомненен. Тот, кто это сделал, знал, как взяться за дело: подрезан правый шнурок, как раз тот, за который приходится тянуть на повороте.
— Это могло быть сделано только между пятью часами вчерашнего вечера и шестью сегодняшнего утра, — сказал Риддель. — Если бы надрез был сделан раньше, то шнурок, наверное, лопнул бы во время практической гребли.
— Конечно! Должно быть, это было сделано ночью.
— Не знает ли чего об этом сторож?
— Нет, я его спрашивал. Он говорит, что после того, как лодки были убраны в сарай, туда не входил никто, кроме него и его помощника.
— Непостижимая вещь! — проговорил Риддель. — Однако раз уж мы решили предложить им новые гонки, так не сделать ли это теперь же?
— Хорошо.
— Написать им об этом, что ли?
— Зачем? Они могут подумать, что мы их стыдимся. Пойдем прямо к Блумфильду.
Они застали Блумфильда в его комнате с Гемом и Ашлеем.
В Вильбайской школе не было принято, чтобы старшие воспитанники ходили в чужое отделение иначе как по приглашению или по делу. Три воспитанника, бывшие в комнате, сразу догадались, какое дело привело к ним Ферберна и Ридделя, но сделали вид, что очень удивлены их визитом. Риддель и Ферберн, как только вошли, почувствовали, что попали в недоброжелательное общество; но нужно было высказать то, зачем они пришли, и Риддель начал:
— Простите, что мы к вам врываемся. Мы пришли, только чтобы сказать вам, что мы очень сожалеем о непредвиденном окончании гонок, и…
— Узнали вы, кто подрезал наш шнурок? — перебил его Блумфильд.
— Нет, и даже подозрений ни на кого не имеем, — отвечал Риддель.
— Мы пришли, собственно, затем, чтобы сказать, что мы согласны считать гонки несостоявшимися, и предлагаем вам новые, — сказал Ферберн.
В тоне капитана директорской шлюпки было что-то вызывающее, что раздражило парретитов.
— Мы не можем согласиться на новые гонки до тех пор, пока не будет выяснено это безобразное дело, — сказал Гем.
— Что это значит?
— Ты отлично понимаешь, что это значит: до тех пор, пока не разыщете, кто подрезал наш шнурок, мы не выйдем на реку.
— Это, наконец, смешно! Почему же мы, а не вы должны разыскивать, кто подрезал ваш шнурок? — спросил Ферберн, теряя терпение.
— Это, наверное, кто-нибудь из директорских, — сказал Блумфильд.
— Я сам это думаю, — согласился добросовестный Риддель.
— Я отказываюсь грести до тех пор, пока вы не разыщете, кто это сделал, — заявил Ашлей.
— Вы, кажется, думаете, что мы уже знаем, кто это сделал? — обратился к нему Ферберн.
— Ваше дело узнать.
— Так вы отказываетесь от гонок?
— Отказываемся, если уж на то пошло, — отвечал Блумфильд.
Ему очень хотелось принять предложение директорских, но он не решался это высказать из боязни товарищей.
— Да и что толку в новых гонках? То же может случиться и в другой раз, — заметил Гем.