Старший брат
Шрифт:
Это случилось в конце декабря. Моя утренняя пробежка закончилась, так и не начавшись:
– Лёша!
Кита… Китёнок мой.
Он сидел на заснеженной скамеечке. Уже посиневший от холода. В каком-то стареньком пальтишке и непонятных ботинках. Съёжившийся, испуганный и замёрзший. Китёнок…
– Лёша… Лёшенька.
Он плакал, а я нёс его домой. На руках. Как прежде.
– Я боялся. Что ты не пустишь.
А потом случился конфуз – Никитка отказался раздеваться. При мне. Опустив глаза, он прошептал:
– Выйди… пожалуйста…
Я
А потом спохватился, что в ванной нет полотенца. Вынул из стопки ещё не глаженого белья большое и пушистое, когда-то привезённое батей из Индии, полотенце и толкнул дверь.
И чуть не упал – вся худенькая спина, узкие плечи, тонкие ноги, попа, - всё было исполосовано. Моего Китку пороли. Он это боялся мне показать?!
– Китёнок мой…
Он долго плакал, рассказывал. Снова плакал. За этот чёртов год что он только не пережил! Вечно пьяный ухажёр матери. Попытки сделать из него «человека». Постоянные побои, голод. Всю прошлую зиму он проболел – почти месяц не вставал, - не было сил. Врача вызвали только тогда, когда температура подскочила за сорок. В школу он не ходил. А неделю назад его избили, крепко. И тогда он решил уйти.
Никита осторожно ел, шумно прихлёбывал чай. А потом уснул, как сидел - за столом. Я уложил его в своей комнате. Нашей комнате.
– Чё за лабуда? Чиф рвёт и мечет.
Дениска, как всегда предельно собран, выбрит, на костюме ни единой складочки.
– С Никиткой несчастье.
– Что на этот раз? Грипп, ОРЗ? – Диня раздражён. Но пока ему удаётся прятать жало.
– Он…
– Что? Неужто насморк?
– Перестань. – Прошу я. – Его избили. Четверо. Всё очень серьёзно.
– И где он сейчас? – В голосе лучшего друга появляется неподдельное беспокойство.
– В реанимации…
– Ясно. Деньги. – Перетянутая резинкой пачка перекочёвывает мне в карман. – Тут пятнашка, как просил.
– Отдам…
– …как сможешь. Ясно.
Он ещё неловко топчется.
– Если что…
– Я позвоню.
Иногда, когда я разглядывал Никиту через школьный забор, мне приходило на ум, что мы всё же не родственники. Уж как-то слишком он был тонок в кости и узок в плечах. Мы, Каревы, все широченные, мощные, тяжёлые. Такие, знаете, как богатыри былинные. Даже моя мама, самая мелкая из нас всех, даже она отличается могутой и основательностью.
А Никита… он как эльф – лёгонький, полупрозрачный, с длиннющими ресничками и копной пшеничных волос. Простывает от малейшего сквозняка.
Поэтому я слежу, чтобы он ходил в тапочках и кутаю его в большой колючий плед, когда мы садимся смотреть телевизор. А он как будто назло – вечно притиснется горячим боком, сожмёт своими тонкими ладошками мою лопату, положит голову на плечо. И заснёт. А я потом тащу его в кровать, стягиваю штаны и носки, укутываю одеялом.
А потом стою под ледяным душем. И очень мне хочется тогда завыть. Чувствую себя сволочью. Натурально.
Потому, что он мой брат. Потому, что я мужик, а он – парень. Потому… потому, что я помню,
Самый родной. Самый близкий.
– Выспался?
– Не-а…
– У меня дежурство кончилось. Тебе придётся уйти.
– Да понял уже. Перевязку-то хоть сделаешь?
– Сделаю.
– Лёха тяжко вздохнул.
– Пошли, мститель.
– Слышь, Лёх, а может тебя подвезти?
– Если не сложно.
– Не сложно.
– Тогда я сейчас, дежурство сдам.
– Сдавай. – Тяжким вздохом.
Было уже полпервого ночи, а Кита так и не появился. Я места себе не находил. Пару раз даже выглядывал из дому, пробегался вокруг дома и до метро. Его не было. И мобильник не отвечал: «Аппарат абонента выключен». Да что за чёрт! Свидание у него что ли?!
Когда я в третий раз побежал вниз по ступенькам, мне показалось, что где-то в стороне кричат.
Нет, не кричат. Кричит. Мой братка.
Никита не кричал. Он даже не стонал уже. Пшеничные пряди мели прелую листву, голова болталась, как у неживого. Покрикивал от удовольствия его насильник, раз за разом всаживая в него свой кол. Я выскочил из-за кустов. Насильники ломанулись в стороны. Никита остался лежать на траве.
Сказать, что я был в шоке – не сказать ничего. Киту били. Судя по всему, ногами тоже. И насиловали. Четверо…
Не помню, как нёс его домой, не помню, как вызывал «скорую», не помню, как мы оказались в больнице.
Помню яркий свет в приёмной, помню, как спороли штаны с тонких ног. Помню много-много алого… и крохотный липовый листочек в спутанных грязных волосах…
– Лёш, скажи, а…
– На дорогу смотри.
– Ты не хочешь говорить?
– Не хочу.
– Почему?
– Потому. Всё очень и очень серьёзно. Утром были менты. – Увидев, как я дёрнулся, скривился. – Успокойся. Никому не станет легче, если мы сейчас разобьёмся.
Он мял сигарету в тонких пальцах. Морщился. Преувеличенно внимательно смотрел в окно.
– Понимаешь… сейчас трудно делать прогноз. Одно могу сказать – особых последствий не будет. Пара небольших шрамов. А тебе лучше всего сейчас уехать. На месяц. Может, больше. Ты сможешь?
– Смогу, но…
– Я присмотрю за Никитой.
– Здесь куда?
– Направо. Лёх, ну не злись. Ты ж понимаешь, что мы обязаны сообщать.
– Здесь?
– Здесь.
– Пока тогда.
Ответа я не стал дожидаться.
Я хорошо запомнил лицо насильника. И здраво рассудил, что, скорее всего, вся кодла отирается в парке вместе. Мне понадобились полчаса, чтобы вытащить из тайника в гараже заначенный ПМ и коробку патронов. И ещё два часа, чтобы найти дерьмецов. А потом ещё двадцать минут на то, чтобы их кастрировать.