Старший брат
Шрифт:
Во дворе никого не было. И то хлеб. В три шага дошёл до подъезда, цепляясь за перила, доковылял до третьего этажа. И опять тряслись руки и никак не получалось попасть ключом в скважину замка.
В прихожей чуть не навернулся - запнулся о брошенные у порога тапочки. Сбросил на пол кожан, стянул перепачканный свитер. И всё – силы кончились. День, вечер, ночь слились в одно мгновение. Ничего не запомнил.
Утром проснулся от назойливого пиликанья телефона:
– Да?
– Леший, ты где?
– Дома.
– И какого хрена ты там делаешь? Чиф тебя
– Угу… Динь, не шуми, а? Башка щас лопнет.
– Чё, вчера было хорошо?
– Угу. Динь, скажи там, что я заболел, угу? – Чёрт! нога…
Денис умный. Иногда через чур умный. И проницательный. Вот и теперь:
– Что-то случилось? – дурашливый минуту назад тон становится стальным. – Леший, не виляй. Помощь нужна?
Я вздохнул.
– Нет пока. Я ещё сам не всё понял. Я… просто прикрой меня на пару дней, угу?
– Лады. Звони, если что.
– Обязательно. Динь?
– А?
– Спасибо.
За ночь повязка на ноге промокла от крови. Вся постель оказалась изгваздана. Чёрт! Ненавижу стирку! А джинсы вообще придётся выкинуть. В пакет их, туда же свитер и рубашку – на них чужая кровь. Выкину по дороге. Только не у дома.
Наступать на распоротую ногу было больно. По свежим бинтам опять расползлось красное. Плохо. Кажется, придётся шить… ладно, схожу потом в травматологию.
Но это потом. Сейчас – Китка.
С появлением у нас Никитки, жизнь в семье круто изменилась. Вся округа потешалась над дедом. О нём начали разносить слухи один другого нелепее.
А вот бабушку жалели. И долго ещё потом говорили:
– А-а, это те, у которых дед бабке пацана в подоле принёс!
Начались скандалы в семье у дяди Коли. Потому что дяди Колина жена стала подозревать его в изменах. Он очень часто мотался в командировки. И она всегда кричала ему, мол, яблоко от яблоньки! А потом они и вовсе разошлись.
Дед стал совсем седым и тихим. Но по-прежнему уходил рано, а приходил поздно. Вот только теперь он действительно допоздна работал. И тогда бабушка ворчала, что опять придётся греть ужин.
Никитка не признавал никого. Никого, кроме меня. После того, как он проревел два часа без продыха в спальне бабушки, где поставили новую кроватку, он раз и навсегда поселился в моей комнате.
Удивительно, но я абсолютно не чувствовал себя обделённым. Да, мои друзья-приятели болтались по улице, резались в карты, играли в футбол и ходили купаться к озеру. А я укачивал малька, кормил его, пеленал, выносил гулять. И вскакивал, едва заслышав писк. И укачивал ночами. А утром с трудом продирал глаза и собирался в школу. Он удивительно тихо сидел в своей кроватке, когда я делал уроки. Внимательно наблюдал за мной, когда я отжимался и приседал. Его умненькие глазки всегда были сосредоточены на мне. Я был центром его вселенной.
А он – моей.
– Молодой человек, вы к кому?
– Я… к Никите Кареву. – Регистраторша шумно вздохнула. – Что?
– К нему сейчас нельзя. Вы кто?
– Я? Я брат. А…
– А в реанимацию никого не пускают.
Реанимация? Как… реанимация?.. Оранжевые мячики апельсинов раскатились по полу. Врач же сказал, что ничего страшного…
– Эй, ты чего? Тебе плохо?
– Ч-чтоо?
– Парень, тебе плохо?
– Я могу с кем-нибудь поговорить?
Бабушка почти не замечала Китку. Во всяком случае, я не помню, чтобы она когда-нибудь взяла его на руки, поцеловала. Чего не скажешь про деда. Тот жалел малька, не спускал с рук. Было просто удивительно видеть их вместе – до того они были похожи. Когда дед прижимался щекой к пухлой щёчке с ямочкой, было впечатление, что это один и тот же человек. Просто в разном возрасте. Вот до чего они были похожи.
Всё изменилось, когда деда не стало. Однажды он не пришёл с работы. Утром уборщица открыла кабинет – а он сидит, откинувшись в кресле, давно холодный… Потом констатировали: инсульт.
После похорон бабушка закрылась в спальне, но её рыдания были слышны сквозь дверь. А потом она словно онемела. Всё делала молча. Перестала общаться с соседями и подругами. В доме стало невыносимо. Все почему-то разговаривали вполголоса. Задвинули в угол большой круглый стол, за которым всегда собирались большой компанией. К нам перестали ходить гости.
Но мне тогда было не до того. Никита болел – у него была двусторонняя пневмония. Наш сосед, мировое педиатрическое светило, приходил по вечерам и долго расспрашивал меня о состоянии братишки. Оставлял мне лекарства, научил делать уколы. Помню, как мне было страшно в первый раз прикоснуться к исколотой попке малька. Как я старательно протирал ваткой место укола, рисовал на ней йодную сетку. Как поил горькими лекарствами. Как до полного изнеможения ходил и ходил по комнате, укачивая измученного малыша.
Я помню, как перебил маму, когда она спрашивала какой торт мне купить на День Рождения – «Прагу» или «Птичье молоко».
– А кто будет с Никитой сидеть?
– Я попросила Елизавету Николаевну.
– Нет.
– Прости, что?
– Нет. У меня не будет Дня Рождения. Никита болеет.
– Но…
– Ты же знаешь, что он с чужими плачет. А у него и так температура. А будет реветь, ещё наорёт.
– Но Лёшенька…
– Нет, я сказал!
Вот так я и встретил свой тринадцатый День Рождения – с горящим маленьким тельцем в руках.
– Это вы к Кареву?
– Я.
– Идите в восьмой кабинет. Поговорите с врачом.
Китка рос умненьким, очень впечатлительным мальчиком. Помню, бабушка читала какую-то страшную сказку, в которой кто-то кого-то съел. Я еле успокоил братика, так он расплакался.
Ещё он очень любил музыку. Он был ещё совсем крохой, когда дядя Коля заметил, что стоит поставить пластинку с нежной негромкой мелодией – и малёк замирал, слушая. Особенно, почему-то ему полюбилась «Лунная соната». Чтоб он ещё в ней понимал - в три-то года?