Старые дома
Шрифт:
Щапов тоже скоро оставил академию и поступил в Казанский университет, где воодушевлёнными лекциями производил фурор в студентах, но по своей необузданной увлекательности должен был оставить и университет, наделав много шуму в тогдашнее время и в Казани, и даже в С.-Петербурге своей печальной судьбой.
Этот человек был преоригинальной натуры. Родом сибиряк из Иркутска – чистый сибирский самородок, типа бурятского, и сложен дубняком, большого роста и с большой копной курчавых волос на большой голове, дурнец лицом; ума обширного и заносчивого, характера необузданного и вздорного; любил заниматься чтением книг самых учёных, и сам до страсти привязан был к сочинительству.
В
Во время сочинительства он никого не подпускал к себе, и рычал как зверь, если кто мешал ему. Поэтому все и сторонились его, а он в довольстве от того и проводил всё своё свободное время среди своих книг-друзей, как отшельник. Общение с товарищами он имел только тогда, когда нужно и можно о чём-либо поспорить и порассудить, и в этом случае он неистощим и надоедлив, приходил в азарт, когда его оспаривали, и непреклонно стоял на своём, в азарте забрызжет вас слюной, но не уступит. Товарищи его не любили и почасту даже поддразнивали.
Курсовое рассуждение он написал обширное по исследованию русского раскола и после издал его в печати.
Вот из этого-то студента впоследствии и вышел тот известный в учёной литературе Афанасий Прокофьевич Щапов, биографию которого напечатал в журнале “Вестнике Европы” профессор университета Н.Я. Аристов, бывший студент Казанской академии VII курса.
Ещё в Казани на службе университетской А.П. Щапов, во время процесса реформы крепостного быта, в это горячее освободительное время, своими либеральными лекциями и речами студентам имел несчастье впасть в подозрение у крепостников. Его обвинили в преступной агитации – вредном возбуждении умов юношества университетского, арестовали, и под арестом увезли из Казани в Петербург.
Ближайшим и быстрым поводом к тому была отслуженная на кладбище панихида по убиенным крестьянам, при усмирении бунта в селе Бездна.
На этой панихиде демонстративно участвовали все студенты с Щаповым во главе, который говорил над могилами речи, выставляя убитых мучениками за свободу и правду.
В Петербурге Щапов жил под надзором, и прикомандирован к архиву министерства внутренних дел для разборки архива с жалованием 50 р. в месяц.
Над архивом он работал, как вол, неутомимо, и как учёный и даровитый исследователь принёс большую пользу и министерству и учёному миру, потому что в это время по материалам архивным составил немало учёных статей, которые печатал в современных журналах, получая за них хорошую плату. И жил так долго, не нуждаясь, со славой учёного писателя, даже женился на одной достойной и образованной девице, дочери-сироте умершего профессора, которая вышла за него, увлёкшись лишь его учёной славой и судьбой, почему брак для неё не был счастлив. Но по своей широкой и некультивированной сибирской натуре не мог успокоиться на укромной жизни.
В чём-то он оказался ещё опасным в Петербурге, и услан был оттуда на родину в Иркутск, где, пробавляясь местной литературой, немного пожил и умер в бедности, а прежде него умерла жена, последовавшая добровольно за ним в Иркутск из С.-Петербурга – места её родины.
По окончании курса учения в Казанской академии в июле 1856 года, я получил назначение в Пензенскую семинарию – быть там преподавателем математических наук, с прибавкой к ним греческого языка.
Но поступить на должность мог не скоро. Надо было ждать ещё утверждения в должности из С.-Петербурга – от духовно-учебного управления при Синоде. Поэтому я и должен был из академии отправиться на родину,
По этому-то письму я стал поспешно собираться в Пензу и вступил в должность уже 7-го января 1857 года.
А официального извещения в Тамбове так и не получил. Между тем в Тамбовской консистории оно получено в своё время из духовно-учебного управления, но, как бумага недоходная, лежала себе долго без движения, затем двинулась медленно в Кирсановское духовое правление, чтобы из него двинуться к благочинному в село Трескино, где я проживал. Проходя и задерживаясь на этих медленных дистанциях, она так и застряла в Кирсанове, не дойдя вовремя до благочинного моего отца. И дошла уже и очистилась по-канцелярски тогда, когда я давно уже был в Пензе и служил, пропустив несколько месяцев, не получив за них жалование, и проживая без пользы на счёт скудных средств отца.
Вступив в должность профессора – тогда все преподаватели семинарии носили громкое имя профессора, хотя официально усваивалось оно только имевшими учёную степень магистра, которые и подписывались и прописывались везде профессорами, а имеющие кандидатскую степень писались учителями.
На службе в Пензенской семинарии я почувствовал удовольствие жизни самостоятельной. Приятно вспоминал, что благополучно пронёс Господь чрез долговременную и трудную духовно-учебную школу, продолжавшуюся целые шестнадцать лет.
Без ломки костей удалось пройти шестилетнюю бурсацкую жизнь в училище, с его сечением и побоями палачей-учителей, затем шестилетнюю жизнь на медные деньги в семинарии, под иезуитским надзором и инквизиторским преследованием монахов-инспекторов, их помощников, и четырёхлетнее, наконец, обучение в академии, хоть и обеспеченное благородством обстановки, но подавляющее тяжёлым однообразием: всё ученья и ученья без развлеченья. Удалось всё это пройти до истощения сил и здоровья, но без искалечения, с полной возможностью, при помощи молодых сил, войти в свою меру и в свою силу на самостоятельной жизни – и, слава Богу, – это всё лучшее, чего и можно только получать от духовно-учебных школ; о другом чем нужном старайся уже сам в своей самостоятельной жизни, а школу не забывай благодарностью и за то, что вышел из неё “Подобру-поздорову”, цел и невредим.
“Корень учения был поистине горек”. Сладки ли будут его плоды? Вот вопрос, который предстояло разрешить в последовавшей самостоятельной жизни.
В Пензенской семинарии я встретил товарищеский кружок, в котором была искренняя товарищеская связь и дружество. В нём были два мои товарищи-сокурсники, Степан Васильевич Масловский и Александр Мануилович Каллистов, и курсом старший Василий Михайлович Розанов – все воспитанники одной академии и уже немолодой по летам, но молодой по духу Семенковский Николай Иванович.
Все мы пятеро были между собой искренны и откровенны; делили пополам друг с другом и радости, и горести, и шалости. Все мы ходили и в гости к своим сослуживцам семейным, с которыми жили тоже ладно, и которые принимали и приглашали нас с искренним радушием.
Здесь, в домах семейных, мы пели, танцевали с дамами и барышнями-невестами, со всем юношеским увлечением.
Танцевать мы были принуждены учиться в Пензе, и для этого отыскивали себе дешёвого танцмейстера, который и обучил нас на скорую руку самому нужному, что было в ходу в нашем кружке, ибо скоро сознали неловкость своего положения в кругу будущих невест.