Старые истории (сборник)
Шрифт:
– Эй вы, аргонавты!
– крикнул, вылезая из ветеринарского «козла», Володя.
– Пошто пируем? Какого Зевсова быка задрали?
– Ты чего это?
– вскинулся Батурин.
– Вроде конокрадами нас обзываешь?
– Это герои древности, - сказал, присаживаясь, Володя.
– Хороши герои - чужих быков забивать, - ворчал Батурин.
– У нас тут, брат, все свое... Как в пантюхинской частушке поется: «Мы плевать на тех хотели, кто нас пьяницей назвал. На свои мы деньги пили, нам никто их не давал».
– Он поглядел значительно на
Застолица грохнула, а Иван Павлович пояснил мне:
– Это у нас, в Брехове, самодеятельный хор так объявляет: выступает хор из колхоза имени Марата. Частушки! Музыка Глуховой, слова Хамова, - и сам засмеялся еще раз.
Гладких молчал.
– А ты чего нос повесил, Владимир Васильевич? Бери кружку! Дай-ка я тебе налью, - потянулся к нему Батурин с бутылкой.
– Да погоди ты малость, - поморщился Володя.
– Дай дух перевести.
Батурин дернулся и поднял голову:
– Что за тобой, гнались? Или прятался от кого?
– От вас спрячешься?
– повел бровями Володя.
– Вы на том свете и то покоя не дадите.
– Кузовков одолевает?
– Батурин многозначительно усмехнулся, наливая в кружку Гладких.
– Плюнь на него... Давай, отдыхай!
Гладких покосился на водку и вроде бы нехотя выпил. Семен Семенович принял это как сигнал читать письмо запорожцев и, мотнув головой, словно очнулся ото сна, загремел:
– Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ, самого Люцыпера секретарь...
– Да погоди ты со своим турецким султаном!
– оборвал его Батурин.
Семен Семенович обиженно хмыкнул и насупился. Вся остальная братия с недоумением переглядывалась.
– Дан чего он, людей просил?
– начал опять про Кузовкова Батурин.
– От него и те разбежались, что были, - нехотя ответил Гладких.
– Тоже мне шефы...
– А что такое?
– Сено скирдовали на пресс-пункте. Подвозили два грузовика с рязанского треста. Ну и смылись... А те посидели, поглядели - никого нет. Ни шоферов, ни начальства... И тоже деру дали. Вот и собирал всех до самой ночи.
– А Кузовков за чем смотрел?
– А черт его знает.
– Нашел грузовики-то?
– Нашел. На желудевских отгонах были, возле доярок. Машины в кусты загнали, а сами по шалашам - девок щупать. Я их стыдить начал. А им хоть плюй в глаза. Человек, говорят, имеет право на труд и на отдых. Оглоеды.
– Пораспустили... А все ваша демократия виновата, - Батурин длинно и заковыристо выругался.
– Не демократия, а дурь, - сказал Володя.
– Ведь тот же Кузовков два грузовика с весны обезвечил. Одну машину с удобрением посадили в клюевском овраге. Так тащили тракторами, что задний мост оторвали к чертовой матери. Тащили с грузом, а! Разгрузить поленились...
– А что ему!
– чуть не обрадовался Батурин.
– Одну машину угробит - вторую дадите. В районе сидят добренькие дяди... за счет других.
– Кого это других?
– Кого? Да хоть за счет
– Ты только за этот год четыре тракторных тележки взял. И тебе все мало?
– А кто их мне давал? Вы, что ли? Я сам доставал, сам... Вон где! На областной базе, - распалялся Батурин.
– Ну и что? Не у каждого приятель в директорах базы ходит!
– повышал голос Володя.
– Приятель!
– деланно хохотнул Батурин.
– Ты думаешь, мне этот приятель дешево обходится? Дак я изворачиваюсь, я достаю. А плановые машины вы Кузовковым суете: на, голубок! Подымайся на ноги. А он все на брюхо ложится, как опоенный телок. Ты вот об чем напиши, Андреич!
– крикнул мне Батурин.
– Несознательный ты элемент!
– разошелся и Володя.
– С кем ты равняешься? У тебя до асфальта три километра, а Кузовкову - двадцать три. У тебя семнадцать грузовиков, а у того три с половиной машины, да и то на всех девять колес... Индивидуалист ты.
– Я индивидуалист? Нет, я сознательный строитель светлого будущего. А вот ваш Кузовков индивидуалист. А знаешь почему?
– Ну?
– Потому что его цель не коммунизм, а промежуточная фаза.
– Это что еще за пантюхинская теория?
– А то самое... Это значит жить на иждивении за счет природы и соседей. То есть говорить об одном, а делать другое. Вот это есть промежуточная фаза.
– Ну, загнул вольтову дугу, - усмехнулся Володя.
– С тобой договоришься до международного осложнения. Налей-ка лучше!
– А я об чем?
– обрадовался смене настроения Батурин.
– Сказано: кто не пьет, тот и не грешит. А коль согрешили, покаяться надо. Вот и опрокинем по одной в покаяние.
– Было бы за что, и покаяться не грех. Не то теребят тебя, как петуха обезглавленного... Да еще помалкивай. Одни ушами хлопают, другие воруют, третьи бегут. А ты за всех отвечай.
– Володя был явно не в духе. Видать, из области звонили.
– Такая уж планида наша, - сказал в тон ему Батурин.
– Запрягли тебя в оглобли, и валяй только вперед. Назад ходу нет. Дуй на износ. Даже в рядовые не возьмут. Да и какой к черту из меня рядовой колхозник! Шестой десяток распечатал... В борозде упаду. Выгонят - куда пойдешь? Эхма! А с тобой, Владимир Васильевич, только и есть одна отрада - отдохнуть. Вот и давай отдохнем.
Он налил в кружки и сказал с чувством:
– Выпьем, ребята, за нас самих!
Мы подняли кружки высоко над столом, как Горации клятвенные мечи, содвинули их с треском и выпили до дна.
– Ребята, а теперь песню! Только мою, любимую... про Сибирь...
– Батурин защурился, покачал головой и сам запел неожиданно приятным, с хрипотцой, высоким тенорком:
Звенит звоно-о-о-ок насчет поверки-и-и -
Ланцов из за-а-амка у-у-убежа-ал.