Старые письма

Стил Даниэла

В тот год Анна превзошла себя, танцуя на рождественском балу. Ее отец и братья были на фронте, но на спектакле присутствовала царская семья. Все они восхищались ее искусством, и в антракте юную танцовщицу даже пригласили в царскую ложу. Анна прежде всего поинтересовалась, как здоровье Алексея, и попросила государыню передать ему самую красивую розу из преподнесенного ей роскошного букета. Когда балерина вернулась на сцену, мадам Маркова с тревогой отметила в ней признаки необычной усталости. Действительно, вечер выдался не из легких, спектакль кончился очень поздно, и Анна вынуждена была признать, что буквально падает с ног.

На следующий день, несмотря на Рождество, она встала, как обычно, ровно

в пять часов и до половины шестого отправилась разминаться в классе. В честь праздника занятия до самого полудня были отменены, но ей и в голову не могло прийти просто пробездельничать целых полдня. Больше всего на свете она боялась утратить хоть крупицу из достигнутого мастерства и потому старалась не пропускать не только ни одного дня – ни минуты привычных занятий, пусть даже и на Рождество.

Мадам Маркова пришла в класс к семи, когда Анна все еще занималась. Одного взгляда на балерину оказалось достаточно, чтобы от внимания не укрылись ее странные, неловкие жесты. Она выполняла давно заученные упражнения с какой-то непривычной скованностью, резкостью, а потом вдруг медленно, постепенно стала оседать на пол. Анна умудрилась проделать это так изящно, как будто просто выполняла очередное упражнение, и опустилась на пол в красивой выразительной позе. Наверное, она пролежала совершенно неподвижно целую вечность, пока мадам Маркова и две ученицы, наблюдавшие за Анной, заподозрили неладное. Оказывается, девушка давно потеряла сознание. Они опрометью кинулись ей на помощь, мадам Маркова встала на колени и попыталась привести Анну в чувство. Трясущимися руками она подхватила свою ученицу и стала хлопать ее по щекам, с ужасом ощутив снедавший Анну сухой, беспощадный жар. Когда же Анна неохотно разлепила веки, по мутному, лихорадочному взору стало ясно, что за ночь ее организмом овладела некая загадочная, но очень тяжелая болезнь.

– Дитя мое, ты же больна, зачем ты пришла на разминку?! – испуганно повторяла мадам Маркова. Все были давно наслышаны о смертельно опасной разновидности гриппа, свирепствовавшего в эту зиму в Москве, но до Санкт-Петербурга эпидемия вроде бы еще не докатилась. – Тебе не следовало так поступать, – ласково упрекала мадам Маркова, стараясь не выдать самые худшие опасения.

Впрочем, Анна вряд ли могла ее услышать, она лишь упрямо повторяла:

– Я должна… я должна… – Даже в бреду ей страшно было помыслить о том, чтобы пропустить хоть один урок или репетицию. – Мне нужно встать… Я должна…

Она зашлась жутким сухим кашлем, и тогда один из юношей, выступавших вместе с ней на сцене, легко подхватил ее на руки и под наблюдением мадам Марковой понес наверх, в спальню, чтобы немедленно уложить в постель.

Еще в прошлом году Анну перевели из большой общей спальни, и теперь она делила свою комнату всего лишь с пятью соседками. Как и в том помещении, где Анна спала на протяжении последних одиннадцати лет, здесь царил такой же пронизывающий холод, а койки оставались такими же жесткими и узкими, однако по крайней мере можно было создать хоть какое-то подобие уюта.

У дверей комнаты мигом собралась толпа взволнованных учеников. Новость о случившемся с Анной обмороке облетела все закоулки школы со скоростью пожара.

– Она поправится… Но отчего же это случилось… Мадам, она такая бледная… что с ней будет… надо позвать врача…

Сама Анна насилу ворочала языком и едва ли смогла бы объяснить, что с ней стряслось, она вообще с трудом соображала, что происходит. Все, что она различала более или менее отчетливо, – это строгий, прямой силуэт мадам Марковой. Наставница, которую она любила, как родную мать, не отходила от ее кровати в ожидании врача. Но девушка была слишком слаба, чтобы вслушиваться в то, что ей говорят.

Тем временем мадам Маркова решительно выставила из комнаты

всех учеников – не хватало только перезаразить всю школу – и попросила одну из преподавательниц принести Анне горячего чаю. Мадам Маркова сама поднесла чашку к пересохшим от жара губам, однако Анна не сумела отпить ни глотка. Она была слишком больна и совсем обессилела. Попытка сесть в постели – даже с помощью сильных, уверенных рук мадам Марковой – едва снова не довела ее до потери сознания. Никогда в жизни бедняжке не было так плохо, но и это она осознавала с трудом. В этот день, когда наконец явился врач, Анна уверилась в том, что умирает, и, признаться, не очень испугалась. Каждую клеточку ее тела сжигала такая ужасная боль, что Анне казалось, будто ее заживо рубят на куски тупыми топорами. Бесконечную боль вызывало каждое движение, каждое прикосновение – пусть даже самое легкое – грубых полотняных простынь на ее кровати. Как будто ее пытали, сдирая кожу. В этом жутком полубредовом состоянии, едва соображая от слабости и боли, последней мыслью Анны было то, что если она не вернется немедленно в класс, не возобновит упражнения и пропустит репетицию, то наверняка умрет.

И вот приехал врач. Он не сказал мадам Марковой ничего нового, напротив, подтвердились самые худшие ее опасения, и врач лишь развел руками. Анна действительно заболела гриппом. Врач честно признался хозяйке балетной школы, что в подобных случаях он бессилен. Как известно, в Москве от этой болезни умерли уже сотни людей. И мадам Маркова не могла слушать его без слез. Она попыталась поговорить с Анной, умоляла ее держаться и постараться быть сильной, но бедняжка только еще больше напугала свою наставницу. Похоже, она уже успела смириться с мыслью о неизбежной гибели.

– Мама заболела точно так же… У меня, наверное, тиф? – едва слышно прошелестела больная. Она ослабела так, что не могла говорить в полный голос, не могла даже протянуть руку, чтобы прикоснуться к стоявшей у постели мадам Марковой.

– Нет, дитя мое, это вовсе не тиф. Это обычная простуда, – соврала та. – А ты слишком переутомилась. Ничего страшного. Тебе просто нужно отдохнуть несколько дней, чтобы поправиться.

Однако эта отчаянная ложь никого не убедила – по крайней мере саму Анну. Несмотря на затуманенный жаром и болью рассудок, она прекрасно осознавала тяжесть свалившего ее недуга и безнадежность такой ситуации.

– Я умираю, – вдруг промолвила она вечером того же дня, и ее голос был полон такого жуткого, невозмутимого спокойствия, что присматривавшая за нею преподавательница опрометью кинулась искать мадам Маркову.

Обе женщины плакали от жалости, подходя к спальне, однако мадам Маркова усилием воли осушила слезы, прежде чем уселась на постель к Анне. Она поднесла к губам больной стакан с водой, но так и не сумела заставить ее выпить хоть каплю. У Анны давно не оставалось ни сил, ни желания глотать эту воду. Ее по-прежнему снедала жестокая лихорадка, и широко распахнутые глаза дико блуждали по комнате, не узнавая ни лиц, ни предметов.

– Я умираю, правда? – снова прошептала она, обращаясь к мадам Марковой, как к старшей подруге.

– Я не позволю тебе умереть, – решительно возразила та, сдерживая слезы. – Ты еще не выступала в «Раймонде», а ведь я собиралась начать с тобой репетировать ее в этом году. Подумай, какой это будет позор, если ты умрешь, даже не попытавшись станцевать Раймонду!

Анна хотела улыбнуться этой грустной шутке. Но потрескавшиеся губы почему-то не желали слушаться.

– Я не могу пропустить завтрашнюю репетицию, – внезапно прохрипела Анна среди ночи мадам Марковой, все еще сидевшей возле больной. Должно быть, бедняжка всерьез полагала, что наверняка умрет, как только перестанет танцевать. Что ж, ничего удивительного, ведь танец давно стал единственным смыслом ее жизни.