Старый букварь
Шрифт:
— Я те поворочаюсь! — толкает его кнутовищем-указкой дед Матвей в плечо. — Ну-ка, закутайся, а то ссажу!
«Ссажу» — это у него всё одно что «выгоню из класса», а кому нравится, если выгоняют из класса? Павлушка залезает по уши в тулуп, и поле несётся теперь навстречу, уже не вращается.
— Ты скажи мне лучше, — строго, по-учительски, спросил у него дед Матвей, — отчего это у тебя «неуды» повелись?
«Неудами» старик называл «двойки», а их, хотя учебный год только начался, Павлушка успел нахватать вдосталь.
— А… прицепились… —
— Сами небось?
— Ага, сами, — кивает Павлушка.
— Они что, жуки какие?
— Жуки, — соглашается Маленкин. — Жуки.
— Ыч ты! — стегнул кнутом дед Матвей.
Не Павлушку, конечно. И не Короля. При чём здесь Король? А так, по воздуху стегнул дед Матвей кнутом, осердясь, и тот щелчок пришёлся по сердцу мальчику.
Сани дёрнулись, полозья громыхнули на ухабине. В лицо полетели из-под копыт ошмётки снега. Ребята с гиком повалились назад.
— Чш-ш-ш! — цедит дед Матвей, натягивая вожжи.
Он явно дал промашку, а ребятне хоть бы что — забава. И кому из малышей не хочется во время быстрой езды весело повалиться друг на друга!
Когда Король успокоился, дед Матвей попустил вожжи. Дал коню вольный ход. Ведь тот тоже хорошо знал, куда везёт детей и как их надо везти. Бежит себе бодрой рысцой, фыркает на морозе, от удовольствия фыркает. А Павлушка тем временем опять высунулся из тулупа.
— Тут гречиха росла? — спрашивает как ни в чём не бывало.
— Ха-ха! Гречиха! — смеётся Митька. — Ячменя в жизни не видал, что ли?
Павлушка и вправду не видел, как растёт ячмень или там пшеница. Спроси его про лес — любое дерево назовёт. Он даже знает, как вести выборочный сруб и как подсечь для пилки, — с отцом, опытным лесорубом, пробовал. А вот что растёт в поле, не знает. Не знает, но спорит. До хрипоты спорит с Митькой.
Дед Матвей слушает ребят и помалкивает. Для важности помалкивает. Обронит слово-два, вроде так, от нечего делать. И молчит. Сидит себе на мешке. Правит. Всё внимание на коне. А видно, что вмешаться ему в ребячий спор хочется. Ой как хочется!
— Конопля тут росла! — не выдержал наконец.
Поправил вожжи на спине Короля, добавил невзначай:
— Густая была. Картуз кинешь — держит. Островерхая. Всё пиками из землицы шла да пиками, пока войско ратное встало. Не проглянешь!
Старик хорошо, как агроном, знал полеводческое дело, и слушать его было занятно. Дети повернулись к нему. Как на уроке сидят, каждое слово стараются не потерять.
— Ыч ты, стервец! — выругался старик, неожиданно оборвав свой рассказ.
Поднял бороду, посмотрел в небо. Указал кнутовищем вверх.
Солнце порошит глаза, голубизна над землею куполом, и в той небесной нежности хищная птица стоит крючком. Добычу выслеживает. Шевельнёт чуть заметно крыльями и снова замрёт. Вот-вот ринется на жертву.
Ребята невольно присмирели. Головы повтягивали в тулупы. На деда смотрят — как он. А он только вожжами пошевелит время от времени да головой качнёт. От тревожной какой мысли качнёт головой. Долго ехали молча. Лишь Король шёл по-прежнему, выбивая копытами дробь дорожной песни, да полозья скрипками вторили ему ка дорожных извивах.
Вскоре из-за горизонта выткнулась труба пенькозавода. Высокая и тонкая, как папироса, она пыхала в небо чёрным дымом. Словно кто курил, спрятавшись под землёй. Пыхнёт, а потом сделает перерыв.
— Что это? — удивляется Павлушка Маленкин.
— Пушка! — смеётся Митька Пономарёв, четвероклассник.
— Сам ты пушка и два уха! — отвечает ему теперь Павлик Маленкин.
Сняв рукавицу, дед Матвей поглаживает заиндевелую бороду. Отмалчивается. Всё Королём своим занят. Ребятишки для него так, между прочим. А видно, что не безразличны ему ребячьи вопросы. Нравится ему, «заведующему учебной частью», поучать детвору. И он, подделываясь под учительский тон, начинает рассказывать про завод, про паровую машину с котлом, про станки, что треплют пеньку, из которой потом делают канаты, брезент и прочую снасть для кораблей.
— А отчего дымок стреляет? — спросил Павлушка Маленкин, когда дед Матвей сделал передышку.
— Это костру в топку бросают. Бросят охапку, она и пыхнёт из трубы дымом. А станки работают запасом пара. Отделяют ломкую костру от длинных волокон.
— А что такое костра?
— Эх ты, голова — два уха, — усмехнулся дед Матвей. — Конопляная труха! Её и кидают в топку, чтобы зазря не пропадала.
Так незаметно, за разговором, въезжали в село Иволжино. Подкатывали к дому с голубым глобусом в окне.
— Апчтейн! — подавал команду дед Матвей и начинал высаживать детвору из розвальней.
Немецкие слова он перекручивал на свой лад, как ему вздумается. Или по неразумению. Добро, никто не мог поправить его. Так что если надо было сказать «ауфштеен», что в переводе обозначало «встать», он говорил «апчтейн». Но ребята этого, конечно, не знали и считали, будто их дед шибко учёный.
К немецким словам привык уже и конь Король. И подчинялся им, потому что чаще всего это были слова команд.
Тут на порог выходил встречать учеников сам учитель Иван Петрович, небольшого роста старичок со стриженой бородкой. Перед ним дед Матвей как-то робел и терялся. Снимет шапку, опустит голову, показывая седеющее темя. Переминается с ноги на ногу. То всю дорогу учителем ставил себя, учил да всё поучал, а то вдруг сам в ученика превращался.
Но звенел звонок, ребята разбегались по классам, двор пустел, и дед Матвей облегчённо вздыхал. В его уроке наступал перерыв часа на четыре, пока «студенты» отбудут свою науку в «университетах». Он вешал на шею Королю торбу с овсом и сечкой, шёл на склады за «провизой», как называл соль, сахар, спички и прочие товары, которые возил в магазин лесничества. А если ничего не нужно было, если дела никакого не находилось, то просто забредал в чайную посидеть за кружкой пива с мужиками в охотничьих и прочих мужских разговорах.