Старый патагонский экспресс
Шрифт:
— А с чем ассоциируется для вас ваша семья? — спросил я.
— Грязный фургон, мать, отец. Пять или шесть детей, жующих гамбургеры. Они грязные и ужасные, и они повсюду: так и снуют туда-сюда!
— По-вашему, семьи портят вам жизнь?
— Ну… да, — сказала она.
Она проучилась в этом своем колледже в Огайо целых три года. И за все это время не прошла даже краткого курса литературы. Более того, она впервые в своей жизни ехала на поезде. Поезд ей понравился, но не очень.
Я поинтересовался, чем она хотела бы заниматься.
— Наверное, я бы хотела посвятить свою жизнь правильной пище. Учить людей, как надо питаться. Объяснять им, что они должны есть. И почему они болеют, — и тут отливающий сталью нравоучительный тон внезапно сменился плавной мечтательной
— Примерно то же думаю я, когда смотрю на бутылку шампанского, пирог с крольчатиной или блинчики с начинкой в шоколадном соусе, — признался я.
Во время нашей беседы Венди вовсе не казалась мне ненормальной. Но позднее, когда я вспоминал этот разговор, она представлялась мне окончательно рехнувшейся особой. И на удивление нелюбопытной. Ведь я упомянул мимоходом, что успел побывать в Верхней Бирме и Африке. Я продемонстрировал свое знание буддизма, пищевых привычек бушменов в Калахари и биографии юного махатмы Ганди. Я был чертовски интересной личностью, разве нет? Но ни разу за весь разговор она ни о чем меня не спросила. Она не интересовалась, кто я такой, откуда, куда и зачем я еду. И когда я не перебивал, она пускалась в бесконечные монологи о себе самой. Ее детский голосок звенел не переставая, и она то и дело поддергивала под себя ноги, упорно не желавшие сохранять позу лотоса. Превосходный образец полного погружения в саму себя. Бедняга просто перепутала эгоизм с буддизмом. Я всегда горячо любил нашу молодежь, и особенно студентов американских колледжей, но эта девица лишний раз напомнила мне о том, как часто встречаются среди них практически необучаемые особи.
От всех этих разговоров о еде у меня не на шутку разыгрался аппетит. К счастью, мы уже проехали Элбэни. Я извинился и отправился в вагон-ресторан, который должны были прицепить к нашему составу. Перед нами лежали километры железной дороги, овеянные богатой историей: ветка от Элбэни до Скенэктеди была построена более 150 лет назад. Продолжение легендарной дороги на Могавк и Гудзон, старейшей в Америке. Нам предстояло проехать вдоль канала Эри. Между прочим, именно железные дороги лишили каналы их былой славы, хотя эффективность «чугунки» сильно проигрывала из-за бесконечной конкуренции железнодорожных компаний. Однако факты говорили сами за себя: во второй половине XIX века путь от Чикаго до Нью-Йорка занимал четырнадцать с половиной дней по воде и всего шесть с половиной по железной дороге.
Официант с перекинутым через локоть полотенцем подал мне фирменный обед. Я щедро полил острым соусом свой сэндвич со стейком в качестве отместки Венди с ее страстью к примитивной и сырой пище. Пока я обедал, за мой столик присел менеджер по продажам и заказал гамбургер. Его звали Хорас Чик, и он торговал оборудованием для моментальной фотографии. Он тоже оказался большим любителем монологов, но гораздо более безобидным. Правда, всякий раз, когда он хотел что-то подчеркнуть в своей речи, от натуги воздух со свистом выходил через щель между редкими передними зубами. А еще он чавкал и тявкал.
— Все билеты на самолет были раскуплены! Чавк!Вот я и поехал на поезде. Никогда не ездил на этом поезде. Чес-слово. Чавк!Завтра в три мы будем в Рочестере. Я сразу на такси и домой. Жена успеет одеться, если я позвоню ей в три со станции. В другой раз хочу взять с собой детей. Просто чтобы прошвырнулись. Чавк!Пусть побегают. Ух, здесь и жара. А я люблю прохладу. Градусов пятнадцать. Моя жена терпеть не может холод. А я спать не могу. Я встаю, иду к окну и — чавк! — открываю. А она на меня орет. Сразу просыпается и — чавк! — орет. Почти все женщины такие. Им подавай на четыре градуса теплее, чем мужчинам. Чавк!Почему — непонятно. Тело другое.
Снаружи повсюду царили снег и лед. Фонарям едва хватало сил освещать свой собственный столб да небольшое пространство вокруг, полное кружащегося снега, и ничего больше. Около полуночи из окна своего купе я заметил на холме белый дом. В каждом его окне сияла яркая лампа, и эти освещенные окна, с одной стороны, делали дом больше, а с другой — выдавали Царившую в нем пустоту.
К двум часам ночи мы миновали Сиракузы. Я спал в это время и потому не был подвержен наплыву связанных с городом воспоминаний. Однако название города на упаковке фирменного завтрака вызвало во мне образ бесконечного нудного дождя в Сиракузах, случайную встречу в баре с поэтом Делмором Шварцем, классную комнату, в которой я учил китайский и услышал об убийстве Кеннеди, и испуг преподавательницы антропологии. Эта леди когда-то осталась равнодушна к моим ухаживаниям и позднее — хотя, конечно, вовсе не из-за этого — погибла самым ужасным образом. На ее машину упало дерево, когда она ехала на юг вдвоем с нашей учительницей физкультуры, с которой собиралась заключить однополый брак.
Поезд миновал Баффало и Эри, и я уже плохо представлял, где мы находимся. Когда я проснулся, в купе было так душно, что губы мои совершенно пересохли, а кончики пальцев горели, как ободранные. Но снаружи было видно, какие клубы пара окутывают наш вагон в морозном воздухе, и в обед на стекле образовалась корка наледи. Я пытался пальцами оттирать эту корку, но все равно почти ничего не смог разглядеть, кроме все того же тумана, слегка светившегося под зимним солнцем.
Вдруг поезд остановился в облаке пара. Несколько долгих минут ничего не происходило. А потом в клубах пара постепенно проступили очертания ствола дерева. На нем ярко сверкала оранжевая полоса, как будто кровавая рана сочилась на серую застывшую повязку. И в следующую секунду заполыхал весь древесный ствол, а следом за ним стебли травы у его подножия и другие деревья. С каждым мгновением рубиновое пламя рассвета разливалось все шире по горизонту, и, когда стало совсем светло, наш поезд пришел в движение.
— Огайо, — произнесла леди за соседним столиком.
Ее муж, выглядевший неловко в желтой спортивной рубашке, возразил:
— Что-то не похоже на Огайо.
Я знал, что он имел в виду.
— Да, — сказал официант. — Это действительно Огайо. Скоро будем в Кливленде. Кливленд, штат Огайо.
Сразу рядом с железнодорожной насыпью начиналась чаща из застывших ветвей, и обледенелые тополя напоминали мачты с обрывками призрачных парусов. Вязы и березы, покрытые изморозью, посрамили бы любое рукотворное кружево. Они стояли над утрамбованными ветром сугробами, из которых торчали бурые стебли прошлогодней травы. Стало быть, даже Огайо в снежном уборе может превратиться в страну чудес.
Вагоны были ярко освещены солнцем и наполовину пусты. Я не заметил мистера Чика и не услышал его чавканья. Также исчезла Венди, любительница грубой пищи. И здесь мне показалось — коль скоро я еще не слишком далеко уехал от дома, — что я вижу, как ускользают от меня близкие привычные детали. И хотя нравились они мне далеко не все, сейчас я почувствовал, что мне их не хватает. Я не видел вокруг ни одного знакомого лица.
Я поспешно схватился за книгу. Прошлым вечером я заснул, читая «Дикие пальмы», пока поезд мчался сквозь ночную тьму. Что погрузило меня в сон? Возможно, какое-то предложение или, точнее, слишком лихо закрученное окончание длинной фразы: «…это было мавзолеем любви, это был вонючий катафалк с мертвым телом, зажаренным неистребимой потребностью в старом мясе» [4] .
4
У. Фолкнер «Дикие пальмы». Перевод Григория Крылова.