Старый патагонский экспресс

Теру Пол

— Гаити, — сказал Берт. — Были когда-нибудь на Гаити? Вот там действительно нищета. Полная безнадега. А здесь еще ничего. У этих людей есть фермы: каждый что-то сажает на акре-другом земли. Растят хоть какую-то пищу. И крыша над головой у них есть. Жить можно. Но Гаити? Они там просто помирают от голода. Я уж не говорю про Ямайку. Там еще хуже.

Никто не решился с ним спорить. Мы снова посмотрели в окно. Берт своими словами превратил эту убогость едва ли не в роскошь.

— Это еще не нищета, — подтвердил Берт.

Я

понимал, что лишь напрасно потрачу слова, пытаясь объяснить ему, что все эти фермы сданы в аренду и что эти люди владеют лишь тем, что надето на них. Что их мазанки протекают. Что их поля разбросаны высоко в горах, куда не всякий отважится подняться, и если не повезло посадить овощи на террасе инков, то бывает, что приходится разбивать грядки чуть не под прямым углом к земле. Меня подмывало сказать ему, что ни один клочок из виденной им земли не является собственностью индейцев, что они сами практически являются чьей-то собственностью. Но эти туристы лишь впадали в ступор от ненужной им информации. Они предпочитали бесплодную игру в загадки и ответы вроде «Посмотрите, как это похоже на пещеру. Наверное, в древности они жили в таких пещерах!» или «Как будто лестница. Наверное, ведет к обзорной площадке!».

— Сегодня ясный день, а здесь так темно.

— Это потому, что ущелье очень глубокое.

Разговор, как у бедного мистера Торнберри, стал бессвязным и отрывочным, заглушенным эхом колес, перекатывающимся от одного каменного утеса к другому.

— Смотрите, еще индеанки.

Их было двое, закутанных в накидки и в красных плоских шляпах: одна тянула с поля упиравшуюся ламу, а вторая, видимо, стараясь привлечь туристов, ловко орудовала веретеном и тянула нить из грубой, плохо вычесанной шерсти.

— Берт, ты разве не хочешь это снять? — напомнила Эльвира.

— Сейчас!

Берт вскинул фотоаппарат и щелкнул двух индеанок. Мужчина по фамилии Фонтейн следил за ним. Берт заметил это и сообщил:

— Это последняя модель Canon,пока только единичный товар.

Берт не стал сообщать, сколько заплатил за него, или хвастаться, что фотоаппарат принадлежит ему. У его хвастовства были свои неписаные правила: «Это последняя модель Canon».

Мистер Фонтейн прикинул камеру на руке, посмотрел в видоискатель и сказал:

— Удобная.

— Компактная, — уточнил Берт. — Жалко, что у меня не было ее с собой в нашей поездке на Рождество.

Послышался легкий ропот, но никто не проявил своего интереса вслух.

— Не слышали про ураган «Форс-Твелв»? — спросил Берт.

Иногда незнание окутывает вас, словно бумажный пакет. Шелест приглушенных отрицаний напомнил мне скрип оберточной бумаги. Никто этого не знал.

— Это был еще тот круиз! — продолжил Берт. — Мы были в одном дне хода от Акапулько. Отличный солнечный денек. И вдруг в один момент все небо почернело. Мы и охнуть не успели, как

нас накрыл этот «Форс-Твелв». Всем стало дурно. Продолжалось сорок восемь часов. Эльвира доползла до бара и все время просидела там, просто выпала из жизни на два дня.

— Это было моим спасательным жилетом.

— Невозможно ни спать, ни есть. Понимаете, дромамин помогает, только если принять его заранее, до того, как начнешь блевать! Жуть какая-то. Помню, я все два дня только и твердил себе: «Не верю, что такое бывает. Не верю, что такое бывает».

Это было только прологом. На протяжении доброй четверти часа Берт с Эльвирой живописали подробности перенесенного ими урагана, и даже их монотонное бормотание, то и дело прерывавшееся, потому что один перебивал другого, чтобы добавить очередную деталь, было похоже на какой-то ужасный отчет вроде страницы из «Артура Гордона Пима». Это была история о волнах высотой с дом и ураганном ветре, морской болезни, и страхе, и бессоннице. Старики на их корабле (и эта часть рассказа особенно напугала стариков на нашем поезде) не могли двинуться с места: их швыряло так, что многие получили тяжелые переломы.

— А один пожилой мужик — такой симпатичный старикан — сломал шейку бедра! Кто-то пострадал так сильно, что уже до конца поездки из каюты носа не высовывал.

Берт то и дело повторял, что на корабле воцарился настоящий хаос, а Эльвира во всем винила английского капитана за то, что он ни о чем их не предупредил:

— Он же должен был знать хоть что-то!

Правда, она сказала, что потом капитан признался, что сам впервые в жизни попал в такой шторм. Тут ее взгляд упал на меня и засветился подозрительным недоверием. Наконец она не выдержала:

— Вы англичанин?

— Я не англичанин вообще-то.

— Вообще-то! — фыркнула она с презрительной гримасой.

А Берт все продолжал свою повесть об урагане, о ветре и переломанных конечностях. В результате его рассказа тот занудный дождь, что накрапывал над нашим каньоном в Андах, показался не более чем освежающим душем, а поездка на поезде — увеселительной прогулкой. Берт и Эльвира познали ярость урагана на просторах Тихого океана, по сравнению с которым эта железнодорожная экскурсия и яйца выеденного не стоит.

— Я хочу выпить, — заявила наконец Эльвира. — Почему бы тебе не поискать мне выпивку вместо того, чтобы рассказывать этим людям о наших поездках?

— Вот ведь хохма! — сказал Берт. — Я ни слова не знаю по-испански. Я вообще не знаю никаких слов, кроме английских. Но я всегда умел сделать так, чтобы меня понимали. Даже в Найроби. Даже в Италии. Знаете, что я делал? Я садился и говорил: «Моя хотеть выпить!» И это всегда срабатывало!

Ему вскоре предоставился шанс доказать, как талантливо он преодолевает языковой барьер. В вагоне появился контролер. Берт с улыбкой похлопал его по плечу. Он сказал: