Стать Лютовым
Шрифт:
– Ну, я пошел,- сказал Веня Рискин.- Вы тут сами разберетесь, тем более пока можно и поговорить.
Веня растворился, как сахар в чае. Нельзя было судить, куда он вдруг подевался: то ли укрывается в кустах сквера, то ли шагает по улице, насвистывая от нечего делать. Иуда Гросман уселся на лавочку рядом с Клавой и как бы ненароком приобнял ее за плечи. Клава немного отстранилась, но без возмущения.
– А вас как звать?
– спросила Клава.
– Иуда,- сказал Иуда Гросман.
– Чего-чего?
– встревоженно переспросила Клава и
– Я не шучу,- сказал Иуда Гросман.- Я совершенно серьезно. В конце концов у каждого человека есть имя. Жил когда-то один римский император, Клавдий. А тебя, допустим, зовут Клавдия, Клава. И это совершенно не означает, что император Клавдий должен был изъясняться жестами со своими гостями... Короче говоря, я Иисуса Христа не предавал, можешь быть спокойна на этот счет. Я вообще никого не предавал, мне кажется. А ты?
– Интересно как!
– сказала Клава.- Еще расскажите что-нибудь...
И чуть-чуть придвинулась.
Иуда, тщательно подбирая и расставляя слова, рассказал о Нероне со спичечным коробком в руке, о Тите Веспасиане у стен иерусалимского Храма, о князе Реувейни на сером коне в яблоках.
– Вы, правда, писатель,- сказала Клава, когда он закончил.- Как здорово!
– Я Иуда Гросман,- сказал Иуда и из-под очков внимательно взглянул на девушку. С тем же успехом он мог сообщить ей, что он Иуда Петров или Иванов: ему было совершенно ясно, что Клава никогда не слышала его имени. И это было скорее странно, чем неприятно: можно в конце концов даже не подозревать, кто таков Тит, но знать имя знаменитого писателя - это ведь не более чем естественно.
– Вы, наверно, не ужинали?
– подымаясь с лавочки, спросила Клава.- Тогда я вас покормлю.
Подымались на третий этаж по черной лестнице. Обшарпанная входная дверь открывалась прямо в комнату домработницы - квадратное помещеньице с окошком, выходившим во двор. Из помещеньица неприметная белая дверца вела в кухню, за кухней расстилались хозяйские хоромы со своим, парадным входом.
– Тут я живу,- шепотом сказала Клава.- Садитесь, отдыхайте.
– Твои-то спят уже?
– присаживаясь к столику, стоявшему у стены под окном, спросил Иуда.
– Они рано ложатся, если гостей не зовут,- сказала Клава.- Поэтому я сегодня вышла, что никого нет.
Кто ж они такие, гадал Иуда Гросман, разглядывая комнату. Мебель в комнате - столик, диван, небольшой платяной шкафчик с витыми колонками - была разномастной, но не дешевой, не бросовой. Из золоченой рамки на стене глядел со старинного полотна смирный мужик в армяке, с мешком за спиною. Так кто же он, хозяин,- военный, управленец или ученый, может, человек из старорежимных?.. Клава вышла в кухню, неслышно притворив за собой дверь.
А может, плюнуть на это приключение, вернуться в гостиницу? На кой черт ему сдалась эта домработница с ее робкими хозяевами, которые могут проснуться в любой момент, вызвать милицию, учинить скучный скандал? Иуда знал: не плюнет, не уйдет. Что-то он разглядел в этой деревенской Клаве, которая
Клава вернулась неслышно, по-воровски неся на серебряном подносе селедочный форшмак, морковный цимес, рубиновый свекольник и сладкое мясо с черносливом.
– От обеда осталось,- сказала Клава, ставя поднос на столик.- Чай будете потом?
Потом был чай с вишневым вареньем, потом была ночь с Клавдией.
И так прошла неделя, и в голубоватой Клавиной прозрачности обозначилась надежная привязанность и ровная доброта. А на восьмой день в закухонную комнатенку с криком и грохотом ворвался хозяин Мирон Израилевич и хозяйка Фаня Самойловна.
– Воры!
– размахивая палкой с набалдашником, кричал жилистый Мирон, а тучная Фаня ему вторила: - Грабят!
– Нет!
– кричала Клава.- Он не вор! Он сам из ваших!
Иуда отодвинул тарелку с остатками жаркого, протер очки краешком носового платка и взглянул на ворвавшихся.
– Скажи им, Иуда!
– кричала Клава.
Мирон застыл как вкопанный, с открытым ртом.
– Боже мой,- сказал Мирон.- Боже мой, ведь это... Не может быть!
– Он обернулся к Фане, глаза его были выпучены и глядели ошалело.
Иуда сидел молча, мял пальцами хлебный шарик. Клава всхлипывала и подвывала за его спиной.
– Вы Иуда Гросман?
– в величайшей растерянности справился Мирон Израилевич.
– Иуда Гросман,- кивнул лысеющей головой Иуда.
– Он Иуда Гросман!
– вскрикнула тучная Фаня.- Что же мы тут стоим? Мирон! Это такая честь, что вы к нам пришли! Клава! Накрывай на стол в столовой! Ставь сервиз! Снимай чехол с дивана! Ну!
Утерев слезы рукавом, Клава убежала обрадованно.
– Надо позвать Мануйловых,- не спуская глаз с Иуды, сказал Мирон.- Они же просто не поверят!
– Беги отпирай магазин!
– распоряжалась по хозяйству тучная Фаня.- Неси вино, бордо. Лососины заверни, свежей. Вы гусиную печеночку уважаете, дорогой Иуда Гросман? Какой сюрприз! Мы сейчас устроим настоящий банкет.
Иуда поднялся, молча вышел на черную лестницу и не спеша спустился во двор. О Клаве он сохранил самые добрые воспоминания - без изъяна.
Катя хоть и просила ничего не рассказывать и даже кулачком грозила в шутку, а всерьез ждала, чтобы Иуда обронил хоть слово, сказал хоть бы намеком, хоть как, что все эти разгуливающие по зеленому лугу вперемежку с лошадьми женщины ей и в подметки не годятся. Иуда, с салфеткой на коленях, помалкивал, грыз рассеянно травинку Фонтенбло.
– Любил или не любил...- повторил наконец Иуда Гросман.- Любовь, видишь ли, хороша тем, что она проходит. Иначе мы все оцепенели бы, превратились в камень, в поганый желтый лед. Мы ничего не смогли бы создать, если бы не влюблялись, не бросались из стороны в сторону... Знаешь, когда писатель садится писать мемуары? Когда перестает влюбляться.