Стать Лютовым
Шрифт:
– Ах, дорогой Николай Константинович,- доверительно приближая лоб к острому плечу Рериха, сказал Блюмкин,- какое же вы все-таки изумительное дитя! Вы ищете великую справедливость в волшебных горах, и как вы правы, как правы! А где ж ее еще искать - в курских болотах? Там, если кикимору спугнешь, и то, считай, повезло.
Рерих благодарно улыбнулся: сравнение с дитятей было ему приятно.
– Ребенок не знает стереотипов,- сказал Рерих.- Его взгляд безошибочен в своей абсолютной свободе восприятия мира. А ведь без этого худож
ник не более чем ремесленник.
– Вот хотя бы этот ваш красный бык, охряный буйвол на пути к алмазной вершине,- продолжал
– Дети, молодой лама, бывают чрезвычайно жестоки,- снова протягивая бородку сквозь кулак, пробормотал Рерих.- Никто не знает, как оградить их от этого зла.
– Шамбала даст нам и это знание,- раздельно и твердо сказал Блюмкин.- Вы это знаете лучше, чем кто-нибудь другой на свете.
Рерих сощурил и без того узкие глаза и молча покачал головой.
Стукнул в темноте выстрел, эхо, как каменное ядро, запрыгало по ущелью. Мужчины, вытянув шеи и застыв, вслушивались. Где-то взбрехнула собака, а потом восстановилась живая прохладная тишина.
– Шамбала, вы говорите...- потягиваясь и разминая плечи, сказал Рерих.Опыт Шамбалы - это великое наследие, спору нет. Всё дело в том, кто им распорядится, кто возьмет на себя это непомерное право.
– Вы!
– ничуть не задумался Блюмкин.- Художнику дозволено то, что не дозволено Цезарю. Художнику дозволено всё, вообще всё, от нуля до бесконечности.
– Если ноль - цифровой знак, то мне этого не надо,- помолчав, сказал Рерих.- Я не счетовод.
– В том-то и суть!
– воскликнул Блюмкин.- Буквы от Бога, а цифры от лукавого. После Шамбалы не цифра будет править миром, а Слово.
– Ну слово - это по вашей части,- сказал Рерих и улыбнулся тихо, за-думчиво.- Вы кого угодно переговорите.
– Слово - острие стрелы,- убежденно сказал Блюмкин.- Но есть же и стройное древко, и пестрое оперение - всего три составляющих: литература, живопись, музыка. Писатель, художник, композитор - вот Великий Треугольник бытия. Они единственные, кто творит под небом. Им всё можно, всё дозволено. Если б они не существовали, не существовал бы и мир людей. Охряный буйвол с сереб
ряными рогами казался бы изнуренной тягловой скотиной на пыльном оползне.
Покатился где-то - то ли далеко, то ли близко - камень со склона, потревоженная горная индейка прокричала в темноте свое "стрелок-не-целься, стрелок-не-целься!". Желтые и голубые звезды, щедро рассыпанные, поблескивали в близком небе.
– Да, так оно, наверно, и есть,- помолчав, сказал Рерих.- Если проводник не обманывает, завтра перед вечером мы выйдем к Шамбале. Проводник Дордже надежный человек, он был лазутчиком Дже-Ламы в этих местах. Он много знает и многому знает цену.
– Ему заплатили?
– спросил Блюмкин.
– Конечно,- кивнул Рерих.- О тибетских шо он и слышать не хотел. Ему подавай монеты с профилем Ли Хун-Джана и семью иероглифами.
– А китайские таэли?
– спросил Блюмкин.- Или на худой конец доллары?
– Только Ли Хун-Джан,- повторил Рерих.- С семью иероглифами, не с шестью.
– Тогда он действительно разбирается в тибетской жизни,- удовлетворенно покачал головой Блюмкин, допил чай и согласно обычаю деликатно выплеснул чаинки из пиалы на землю.
Народные харчевни в Берлине на каждом шагу. Из приотворенных переплетчатых окон, из-за дубовых дверей доносится мощное разноголосое пение с посвистом, запах жареных колбасок и пивной дух заставляют прохожего человека замедлить шаг и задуматься о скромных радостях жизни. Кто там орет песни, окунув губы в пивную пену,- народ или не народ? Вот это вопрос. Сидят в чистоте, сытые и довольные, попукивают, что вызывает у русского человека смешанные чувства, зато не плюют на пол и не прочищают нос, прижав к ноздре вывернутый большой палец. Каждому свое. И ведь не смертный голод, как на Украине, есть отличительная черта всякого народа и не драчливое молодечество, как где-нибудь в замоскворецких рыгаловках. Или те же очки, раз уж зашла речь о замоскворецких ценностях. Очкарик как бы уже и не народ, простому народу очки некстати, он и так глядит орлом и соколом, видит, что ему надо. Простой народ жрет самогон и валяется в канавах, а очкарики рассиживаются за ресторанными столиками, засунув за ворот крахмальную салфетку. Народ, выходит дело, принципиально беден, почти нищ, а те, кто побогаче, к народу, отдыхающему под забором, имеют лишь формальное отношение. Но ведь не нищие же сидят в берлинских народных харчевнях, орут песни, пукают и стучат пивными кружками по столу? Не нищие - так кто? Ряженые? Или, может, вообще нет никаких народов на свете, а только люди - богатые и бедные, умные и дураки, наглые и робкие? А?
Но тогда рассыпается замечательная система, продуманная начитанными, прагматичными и патриотически настроенными людьми. Каждый народ живет на своей родине, которую надо любить значительно искренней и сильнее, чем соседние пределы, расположенные за холмом или за рекой. А раз нет народа - значит, и родины нет никакой. А раз нет родины - значит, человек - безродный бродяга, подозрительный тип, не только не помнящий племенного родства, но и не ставящий в грош героя и отменного патриота, стоящего во главе всего народа - простого, не совсем простого и совсем не простого, сочиняющего стихи с прозой, но и валяющегося под забором и пукающего в пивных, населяющего родину по самую пограничную полосу - всклень. Вот ведь как всё безумно получается! Получается, что народ, составленный из людей, а не из лесных зверей и птиц небесных, помещается от границы до границы, от горы до реки и являет собою географическое понятие. Одна страна - один народ. Другая страна - другой народ. А патриотические герои всё передвигают и передвигают границы своих и чужих стран, и получаются народные неувязки.
Вот и непонятно, гордые ли народы, держа порох сухим в пороховницах, соседствуют друг с другом под руководством вождей или собрания людей пялят друг на друга глаза через границу.
– Вот хорошее местечко,- сказал Иуда Гросман и потянул Катю ко входу в пивную.- Гляди, какие они все музыкальные и румяные. Просто душа радуется. И не скандалят!
– Это здесь запрещено,- объяснила Катя.- Нельзя хулиганить, нельзя драться. Немцы - послушные люди.
– По пьяному делу кто же это слушается?
– с сомнением спросил Иуда.
– Напиваться тоже нельзя,- сказала Катя.- Нельзя - и точка! Кто напьется в пивной - за того заведение отвечает: полиция, штраф.
– А валяться под забором?
– смешливо щуря глаза под очками, спросил Иуда.Тоже ни-ни? Ну это, я тебе скажу, уже слишком: народ может возмутиться, даже устроить бунт.
– Да тут и заборов подходящих нет,- улыбнулась Катя.- Может, поэтому...
На пару иностранцев, устроившихся в полутемном уголке, посетители пивной не обратили ни малейшего внимания; с тем же успехом Иуда с Катей могли пройти мимо старинной двери заведения. Это было даже немного обидно.