Статьи из газеты «Известия»

Быков Дмитрий Львович

14 сентября 2010 года

Потерянные и найденные

Эриха Марию Ремарка, умершего ровно 40 лет назад, 25 сентября 1970 года, сейчас капитально потеснили. Он и сам сознавал, что надолго пережил свою славу, которая в СССР продержалась дольше в силу подспудной страсти ко всему западному, запретному: «Три товарища» еще входили в непременный круг подросткового чтения моих ровесников, но детям нашим, кажется, ничего уже не говорят. Третий и самый известный роман «На Западном фронте без перемен» остался достоянием историков литературы, а название его вошло в поговорку, отражающую безысходность застоя. Правду сказать, мне трудно сегодня представить человека, перечитывающего книгу об ужасах Первой мировой после Второй: а «Огонь» Барбюса многие сегодня помнят? Из всех текстов об этой войне в читательском обиходе уцелели только - правильно!- «Похождения бравого солдата Швейка», потому что подлинным героем всех великих войн оказался - правильно!
– идиот. Да и из западной прозы о Второй мировой живее всех живых мне кажется сегодня хеллеровская «Поправка 22» - о трагическом Швейке по имени Йоссариан.

Ремарк уже в начале шестидесятых - когда еще активно писал - выглядел анахронизмом даже в кругу продвинутой советской молодежи: с него начинали, чтобы перейти к Хемингуэю и презрительно (продвинутая советская молодежь вообще очень любила презирать) обозвать Ремарка «Хемингуэем для бедных». Кушнер рассказывал о первом знакомстве с Окуджавой: «Я спросил, что ему нравится из западной прозы. Он ответил: Цвейг и Ремарк. Я был страшно разочарован: принято было называть Кафку, Пруста, впоследствии латиноамериканцев, но Булат демонстративно настаивал на своей старомодности». Я думаю сейчас, что это не только старомодность, но вот в чем специфика места Ремарка в мировой прозе ХХ столетия - сформулировать не так просто.

Согласимся сразу, что писатель он был посредственный, если разуметь под литературой чистое ремесло: словесная ткань разрежена, стиль нейтрален, иногда - особенно в диалогах - напыщен; сюжеты все немного напоминают подростковые рассказы о любви и смерти из самодельных сборников, или еще, знаете, девочки рисуют таких принцесс с огромными глазами и булавочными ротиками, каких по шаблону выдавал на-гора носовский коротышка Тюбик. Обязательно богатая, смертельно больная, трагическая, беспомощная и притом очень мужественная красавица, в которую трагически, но взаимно влюблен представитель потерянного поколения, гордо спивающийся, мрачно вспоминающий убитых и покалеченных друзей, не находящий себе места среди пошлых буржуа. «Чахоточная дева» уже во времена Пушкина считалась штампом непростительным, хоть Эдгар По и утверждал, что нет для искусства более благодатной темы, нежели смерть прекрасной девушки. Ремарк умел выстроить увлекательный сюжет, но сюжет этот отличается истинно кинематографической предсказуемостью. Интересно читать в двух случаях: либо когда категорически не можешь угадать, что будет дальше, либо когда это ясно с самого начала и можно насладиться «умиротворяющей лаской банальности» (Г. Иванов).

Апология одиночества, самостоятельности, непредсказуемости личного морального выбора - все это было именно у Ремарка, единственного потерянного, который не стремился найтись

Случай Ремарка - второй, и при чтении его книг любой вообразит в главных ролях именно кинозвезд тридцатых с их живым отчаянием, пробивающимся сквозь показную суровость или беспечность: как-никак они живут между двумя величайшими и страшнейшими войнами в человеческой истории, во времена великих депрессий и репрессий, им очень несладко, но надо делать свое дело. Высказывать тут вкусовые претензии по меньшей мере кощунственно.

Все-таки в нем есть особое обаяние, которого меньше всего в насквозь картонных «Трех товарищах», а острей оно чувствуется в полузабытых вещах вроде «Возлюби ближнего» или «Возвращения»: вся штука именно в потерянном поколении. Думаю, у нас впереди нечто вроде моды на тексты и фильмы двадцатых, на Первую мировую войну: отличие от Второй заключалось в том, что решительно никто из участников побоища уже ко второму месяцу войны (некоторые и к первому) не понимали, за что они воюют.

То есть ситуация чистого абсурда и стопроцентной потерянности, когда все враждующие силы одинаково отвратительны себе и друг другу; самоубийство старой Европы и перепуганное недоумение миллионов молодых людей, которых с какой-то радости заставили приносить кровавую жертву на цветущих полях Германии, Франции, Галиции. И ладно бы это было кому-то надо - а то ведь решительно никому! В историю весьма редко вторгается иррациональное - скажем, конфликт СССР и Германии был куда рациональней и попросту понятней, и потому никакого потерянного поколения закономерным образом не породил (были намеки на него - скажем, в бондаревской «Тишине»,- но были конкретные победители и побежденные, и никто из победителей не сомневался, что воевал ненапрасно). А вот Первая мировая уникальна именно тем, что целое поколение было потеряно не столько физически, сколько метафизически: домой в буквальном смысле возврата не было, потому что не было уже и дома. Европы, откуда они уходили, больше не существовало.

И вот смотрите: у нас ведь это поколение тоже было - категорически не способное вписаться в мирную жизнь. Просто у нас империалистическая, по Ленину, перешла в гражданскую, и потому наши «потерянные» - это толстовская «Гадюка» и леоновский «Вор», просто они не решались назвать себя так, потому что полагалось им строить новое общество. Решительно все «потерянные» - в СССР или на Западе - стремились «найтись» и к чему-нибудь прислониться. Одни гибли, как фединский Старцев или леоновский Векшин, другие через силу встраивались в социалистическое строительство и заставляли себя глупеть на глазах, а третьи - как сквозной персонаж того же Хемингуэя - всю жизнь мучительно искали, к чему бы прислониться. Иногда им это удавалось, как Джордану в Испании («По ком звонит колокол») или Хадсону на Кубе («Острова в океане»). Чаще - не удавалось, как контрабандисту Моргану («Иметь и не иметь»), который все равно умирал со словами о том, что человек ничего не может один. Был, кажется, единственный литератор, которого состояние экзистенциальной «вброшенности в мир», одиночества и потерянности ничуть не напрягало. Более того - оно было для него единственно комфортным. После окопа любая толпа казалась ему невыносимой, он привык жить в одиночестве, самостоятельно назначать себе «Время жить и время умирать» и ни перед кем не держать ответа. Пусть он не сумел описать это с настоящей художественной силой - но именно Ремарк, а не Хемингуэй, был предтечей Камю. Потому что апология одиночества, самостоятельности, непредсказуемости личного морального выбора - все это было именно у Ремарка, единственного потерянного, который не стремился найтись.

Что-то подсказывает мне, что сегодня, когда равно отвратительны все сражающиеся стороны - и те, кто «мочит» в телесортирах, и те, кого мочат, и даже те, кто контрмочит,- время перечитывать именно Ремарка. Сегодня, когда нет ни одной нескомпрометированной идеологии, нас выручит только одно - искусство красиво существовать в одиночестве. Красиво жить и, если потребуется, красиво умирать. Потому что бывают времена, когда ничего другого не остается.

24 сентября 2010 года

Трезвый Есенин

3 октября 1895 года, 115 лет назад, в селе Константиново, что под Рязанью, родился Сергей Есенин - едва ли не самый невезучий русский поэт.

– Как!
– воскликнете вы и будете по-своему правы.- Есенин?! Самый известный русский литератор Серебряного века, обогнавший по этому параметру и Блока, и Пастернака, и Ахматову, и насаждаемого, как картошка, Маяковского; Есенин, о котором снят сериал и написаны романы, хоть и чудовищного качества; портрет которого с трубкой висел чуть ли не в каждой избе, стихи которого - пусть хоть десять строчек - процитирует вам любой алкаш, зачастую не помнящий собственного имени; Есенин, которого даже сегодня знают и чтут больше, чем Высоцкого, а известней Высоцкого не было в советской России никого!

Все это так. И тем больней сознавать, что к подлинному Есенину все это не имеет никакого отношения, ибо лучшее из написанного им сегодня почти никому не известно, а чтут, цитируют и до сих пор поют на свадьбах то, что написал безнадежный алкоголик в состоянии прогрессирующей деградации.

Настоящий Есенин - это «Инония», «Сорокоуст», «Пантократор», «Кобыльи корабли», «Иорданская голубица», «Октоих», «Небесный барабанщик»: гениальные стихи 1918–1922 годов - все, вплоть до «Исповеди хулигана», до «Пугачева» и «Страны негодяев». Прав Вл. Новиков: одна из главных бед Есенина - то, что его присвоили архаисты, консерваторы, ностальгирующие почвенники, тогда как по духу он авангардист, новатор, стих его революционен, и Маяковский не зря чувствовал в нем брата и единомышленника, предрекая, что он стремительно сбросит маскарадный костюм сельского пастушка, повторяющего «по-исконному, по-посконному» - «голосом, каким могло бы заговорить ожившее лампадное масло». Есенин был модернистом еще и поистовей Маяковского - стоит перечитать «Железный Миргород» или «Ключи Марии». Но кто сегодня помнит его великие тексты первых пореволюционных лет? Вспомнят разве фрагмент про скачущего за паровозом жеребенка - это из «Сорокоуста»,- но разве это самое сильное, что там есть? Разве уступает этому сентиментальному жеребенку грозный, воюющий зачин - «Трубит, трубит погибельный рог! Как же быть, как же быть теперь нам на измызганных ляжках дорог?». Есенин - единственный в России поэт крестьянской утопии, куда более радикальной, чем все стерильные мечты Маяковского о стеклянных лабораториях и летающих пролетариях. Не забудем, что и «Песнь о собаке», над которой не плакал в детстве разве что законченный эгоист либо беспросветный тупица,- это 1916 год, все та же ранняя лирика. В зрелости такой силы выражения у него уже не бывало. А первую славу - славу среди ценителей, которые тогда определяли вкус масс и служили бесспорными арбитрами,- принесли ему именно тексты, созданные до двадцатипятилетия. Последние пять лет были временем постепенного упадка, прогрессирующего бессилия, и главной их темой было оплакивание самого себя. Ранний Есенин, несмотря на сменявшиеся и недолгие влияния Блока, Клюева, Городецкого, даже и футуристов, - самостоятельный, умный поэт со своим голосом, со стихийной силой дара, с почти библейской энергией стиха. Есенин поздний - спившийся тенор, поющий в кабаке для собутыльников; вырождение богоборца - в хулигана. Крупнейший религиозный поэт эпохи сочиняет «Москву кабацкую» - это падение такое безоглядное и с такой высоты, что и в нем можно увидеть величие; но художественный результат уже очень так себе. Кто бы спорил, «Что ты смотришь так синими брызгами, али в морду хошь» - небывалая и трагическая любовная лирика; но наиболее известные из поздних стихов Есенина - результат постепенного вырождения и утраты главных стихотворных навыков. Ни одной темы он уже удержать не может, взгляд блуждает с предмета на предмет, мысли - ноль, образы утрачивают логику. «Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины» - шедевр. «Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шее ноги маячить больше невмочь» - пьяный бред, сильный, кто бы спорил, но лишенный уже всякого смысла и внутренней логики.

Что с ним произошло - тема для серьезного спора: можно говорить о личной трагедии, о неустойчивости к славе, об утрате смысла, о страдании за поруганную деревню (которая и сама по своим нравам была отнюдь не идиллической); можно - о том, что у всякого поэта свой способ самоубийства, и что молчание или кризис постигли в то время не одного Есенина, а почти всех крупных русских поэтов. Окончательным рубежом оказался 1923 год - Маяковский пишет «Про это» и надолго уходит в газету, Ахматова умолкает после «Anno Domini», Мандельштам - после «Концерта на вокзале», и у всех - своя форма переживания общего кризиса. Пастернак заставляет себя писать «Шмидта» («Я эту гору проем»), а Есенин спивается и пишет все более механические, романсовые, почти неотличимые стихи на чистом лирическом рефлексе, без движения ввысь или вглубь. Как сравнить кабацкий цикл с «Пугачевым»?! Как сравнить «Клен ты мой опавший», распеваемый и поныне во всех компаниях,- с «Миколой»?! Поверить невозможно, что «В том краю, где желтая крапива» и, скажем, «Цветы» написал один человек; даже поиски нового материала не спасают - «Персидские мотивы» оказываются антологией восточных клише. Есть вспышки прежней мощи - скажем, «Русь уходящая»; но все чаще обозначается пропасть между самооценкой и реальным бессилием. «Я вам не кенар! Я поэт! И не чета каким-то там Демьянам!» - кто бы спорил, но предъявить-то уже нечего. «Расхищено, предано, продано»… и пропито.