Статьи из газеты «Известия»
Шрифт:
Кто же побеждает? Побеждает добрый мистер Аттерсон, не зря сделанный законником: человек должен уметь уживаться со своим злом, сковывать его законами, подчинять порядку. Уживаться со всей своей сложностью, неразложимой на плюсы и минусы. Ибо только эта сложность — нравственная, политическая, эстетическая, — и составляет нормальное содержание жизни. А там, где нет законов и Аттерсонов, жизнь вырождается в бесконечное взаимоуничтожение Джекилов и Хайдов, которые все больше похожи друг на друга.
Но в России, кажется, из всего Стивенсона до сих пор лучше всего знают «Остров сокровищ» — потому что там про пиастры, пиастры, пиастры…
13 ноября 2010 года
Сия пучина
Ровно 110 лет назад, 16 ноября 1900 года, в России родились два знаменитых драматурга, два Николая — Погодин (в станице Гундоровской на Дону) и Эрдман (в Москве).
В бурные 20-е Погодин, так сказать, овладевал мастерством и служил разъездным корреспондентом «Правды» (книги очерков «Кумачовое утро» и «Красные ростки»). О драматургии он разве что мечтал, тогда как имя Эрдмана уже гремело. Эрдман был членом есенинской группы имажинистов, слыл ядовитейшим московским остряком, его спектаклем-ревю «Москва с точки зрения» открылся Театр Сатиры, он сочинял бесчисленные капустники, его обожала богема, а «Мандат» (1925) выдвинул его в первые ряды советских драматургов, в сатирики булгаковского ранга, что и сам Булгаков немедленно признал, приняв Эрдмана в свой круг. Погодину даже на подходах к этому кругу нечего было ловить. Правда, не сказать, чтоб этот круг был так уж престижен: чувствовали себя «бывшими» и «чуждыми», жили с разрешения, в открытую оппозицию не уходили, да и не было уже никакой оппозиции — острили вполголоса и проталкивали на сцену остатки советской сатиры, что прекратилось наглухо в 1929-м, когда запретили эрдмановского «Самоубийцу» и провалили маяковскую «Баню».
Зато их любили актрисы. Ангелина Степанова, молодая звезда МХАТа, влюбилась в Эрдмана с такой страстью, что вскоре оставила мужа (а Эрдман не смог бросить жену), и все на них любовались, слегка завидуя. Писатель и актриса, что может быть триумфальнее.
В окаменевшие 30-е Погодин стал главным советским драматургом: ему замечательно удавалась поэзия труда и положительные герои. Он их поэтизировал и даже назвал пьесу об индустриализации Южного Урала «Поэма о топоре» (1930). Суть ее и стилистика исчерпывающе выражаются репликой грубого, но растущего рабочего Евдокима: «Верим, верим, страдаем и хохочем». Конфликт: инженер Глеб игнорирует жену Катю, мечтающую блистать в обществе, он занят изготовлением нержавеющей стали. Тут же иностранный концерн, который внешне помогает, но внутренне вредит. Пьеса смешная, герои выпуклые, диалоги живые, поставить бы сейчас — сказали бы: как вырос Сорокин! Впоследствии Погодин написал «Аристократов», про перековку уголовного элемента на Беломорканале. Там был один, который никак не перековывался и только играл на гитаре, но тем временем другой зэк надумал бежать и для этой цели бросился в море, а положительный чекист прыгнул его спасать, и пучина поглотила обоих в момент. Видя то, отрицательный немедленно перековался.
А в 1937-м Погодин написал первую часть трилогии о Ленине: «Человек с ружьем», про то, что не надо бояться человека с ружьем. Пьеса о солдате, влюбленном в Ленина, стала хитом советского репертуара и получила в 1941 году Сталинскую премию. Эрдман тоже ее получил в том же году, за «Волгу-Волгу». Какие-то прямо близнецы. С той только разницей, что Эрдман был тогда лишен права проживания в крупных городах, потому что был уже автором двух запрещенных пьес и сочинил вместе с другом и соавтором Массом несколько злобных басен. Типа «НКВД, придя к Эзопу, схватило старика за ж… Смысл этой басни ясен: довольно басен». А Качалов возьми и прочти их в Кремле на приеме, а товарищ Сталин возьми и спроси, кто автор — в результате Эрдман с Массом отправились в ссылку прямо со съемок «Веселых ребят», и только Ангелина Степанова добилась для своего возлюбленного Коли перевода из Енисейска в Томск. После чего к нему в ссылку приехала жена, и Степанова бросила его навеки. Эрдман больше не писал пьес, но старый друг Григорий Александров привлек его, с 1936 года жившего в Калинине и нелегально наезжавшего в Москву, к работе над «Волгой-Волгой». И «Волга-Волга» стала любимым фильмом вождя — он смотрел его раз тридцать и хохотал.
В ревущие 40-е Погодин был в Ташкенте, в эвакуации, работал над продолжением трилогии о Ленине, вторая часть которой («Кремлевские куранты») была написана еще в 1940-м, но поставлена лишь в 1942-м. Ленин у него вышел очень уж человечен. В середине 50-х автор подготовил новую редакцию, имевшую большой успех. Страшно пил. А Эрдмана как бывшего ссыльного, хоть и лауреата Сталинской премии, отправили в самую далекую эвакуацию, но в Челябинске его догнало распоряжение Берии мобилизовать тов. Эрдмана в ансамбль НКВД. И Эрдман сочинял для этого ансамбля репризы и шутки, и тоже пил, а исполнял их в числе прочих выдающийся артист Юрий Петрович Любимов, впоследствии основатель Театра на Таганке. И тоже пил.
В 1951 году эти близнецы опять получили по Сталинской премии, вот чудеса-то. Погодин — за сценарий фильма «Кубанские казаки», это тоже он, представляете? А Эрдман — за «Смелых людей», про конный завод, противостоящий фашистам, и про вредителя, собирающегося сдать немцам наших элитных жеребцов. Хороший фильм, но уже не такой смешной, как «Волга-Волга». Все стало какое-то третьесортное после пяти лет нового террора. Так что премии им дали только второй степени. Обоим, в один момент.
В 50-е Погодин писал социалистические пьесы с человеческим лицом, главным образом о передовой, но ищущей советской молодежи. Читать их сегодня трудно. Если бы поставили, все сказали бы: Сорокин совершенно исписался. За «Третью Патетическую» (третью и самую слабую часть трилогии о Ленине) он получил Ленинскую премию. А Эрдман писал сценарии к хорошим сказочным фильмам, где еще можно было что-то протащить: «Каин XVIII», например. Использовали его и для сочинения театральных реприз — для «Турандот» они ему особенно удавались. А еще они встретились с Ангелиной Степановой — вы ведь ее не забыли? Она к тому времени овдовела, ее муж, Александр Фадеев, застрелился, оставив письмо в ЦК о том, что его и литературу погубила партия. Но у Эрдмана со Степановой ничего уже не вышло: много лет прошло.
В 60-е Погодина уже не было, он умер в 1962 году. А Эрдман еще был, он умер в 1970-м. Написав перед этим лучшее свое драматургическое произведение после «Самоубийцы» — ядовитейшие диалоги для любимовской постановки драматической поэмы «Пугачев». Не зря ведь дружил с Есениным. Злобно получилось, хорошо. Изрезали, конечно, но пропустили. В прочие 60-е он занимался сценариями для мультфильмов. Думал, наверное, что детей еще можно было спасти.
Вот понимаете, что такое советское время? Это не только репрессии, и не только энтузиазм, и не только богема или прикормленные творцы. А это сложное, многомерное образование, в котором есть крепкий приземистый драматург Погодин — хоть и без искры, но искренний; и его заражающий до сих пор энтузиазм стройки, и его идиотские лакировочные фантазии о перековке аристократов воровского мира, и его социалистическое строительство с человеческим лицом, и вихрастая ищущая молодежь. И есть Эрдман — аристократ без кавычек, высокий, тонкий, остроумием не уступающий Ильфу и Петрову, который все про эту власть понимает, а себя и себе подобных в одной из басен сравнивает с мурашками на озябшем теле. Станет тепло — не будет мурашек. Погодин пишет сорок пьес и сценариев, из которых не выживает ничего, но названия становятся нарицательными: «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты»… Эрдман пишет две пьесы, которые сегодня, впрочем, тоже мало кому интересны. Сегодня никому ничто не интересно. Сия пучина поглотила обоих в один момент. Но некоторые репризы и фразы уже ушли в язык: «То, о чем может подумать живой, может высказать сегодня только мертвый». И про Эзопа, конечно.
Вот я и думаю: может, их не противопоставлять? Может, попытаться как-то осмыслить это явление в целом — явление, породившее Погодина и Эрдмана, как следует их потрепавшее, но одинаково в них нуждавшееся? Потому что без них мы ничего в этом явлении не поймем. А главное, не поймем, почему в нашей нынешней прекрасной эпохе категорически невозможен ни свой Эрдман, ни свой Погодин.
16 ноября 2010 года
Так хочет Бог
Ровно 915 лет назад, 26 ноября 1095 года, Папа Урбан по завершении Клермонского собора сказал речь, обращенную к знати и духовенству. Ею открылась эпоха Крестовых походов. «Так хочет Бог!» — кричали слушатели после каждого обещания, а список посулов был внушителен: тем, кто отправится в поход на Иерусалим, отпустятся грехи, простятся долги, крепостных освободят от зависимости, богачей — от налогов, павшим гарантируется загробное блаженство, а выжившим достанется земля, текущая млеком и медом. Папа чутко сочетал сугубо материальные стимулы с призывом помочь страждущим братьям-византийцам, которых измучили набеги сельджуков. Момент для выступления был выбран идеально: мусульман ослабили междоусобицы. О причинах походов спорят много — тут и экспансия на Восток, и жажда наживы, и необходимость чем-то занять безземельных рыцарей, «младших сыновей»; к христианству все эти мотивы отношения не имели. Но рыцарство не умеет сидеть на месте. Так хочет Бог.
Первым в поход вышло простонародье, во главе которого шел прославленный проповедник, аскет Петр Пустынник, известный тем, что не брал в рот даже хлеба, а только вино и рыбу. Численность первого похода, по разным источникам, составляла от тридцати до пятидесяти тысяч. До Иерусалима из них дошло несколько сотен. Шли они с женами и детьми (выкупаться из рабства — так вместе), провиантом не запаслись, полагая, что кормить будут по дороге, как паломников; оружия не имели, поскольку конь и вооружение стоили больше любого крестьянина с домочадцами. Четверть разношерстного сброда была перебита в пути мирными жителями Болгарии и Венгрии, не желавшими обеспечивать крестоносцев продовольствием. Прочие дошли до Византии, император которой, Алексей Комнин, как раз и просил Папу Урбана II о помощи против сельджуков; помощь пришла и стала шататься по Константинополю, добывая себе продовольствие и грабя кого попало на правах союзников; Комнин перепугался и переправил их через Босфор в Малую Азию, где они и были перебиты сельджуками. Несколько сотен сумели бежать обратно в Константинополь — в том числе чудесно спасшийся аскет Петр Пустынник, вообще имевший способность чудесно спасаться. Там они стали ждать, пока подойдут рыцари.