Статьи из книги 'Цивилизация перед судом истории'

МОЙ ВЗГЛЯД НА ИСТОРИЮ

Мой взгляд на историю является сам по себе крошечным отрезком истории; при этом в основном истории других людей, а не моей собственной, ибо жизненный труд ученого состоит в том, чтобы добавить свой кувшин воды в великую и все расширяющуюся реку познания, которую питает вода из бесчисленного множества подобных кувшинов. Для того чтобы мое индивидуальное видение истории было в какой-либо степени поучительным и действительно просвещало, оно должно быть представлено в полном объеме, включая самые его истоки, развитие, влияние социальной среды и личного окружения.

Существует множество углов зрения, под которыми человеческий разум вглядывается во Вселенную. Почему я именно историк, а не философ или физик? По той же самой причине, благодаря которой я пью чай или кофе без сахара. Привычки эти сформировались в раннем

возрасте под влиянием моей матери. Я историк, ибо моя мать была историком; в то же время я сознаю, что моя школа отличается от ее школы. Почему же я не воспринял взгляды моей матери буквально?

Во-первых, потому, что я принадлежал к другому поколению и мои взгляды и убеждения еще не установились твердо к тому времени, когда история взяла за горло мое поколение в 1914 году; во-вторых, потому, что мое образование оказалось более консервативным, нежели у моей матери. Моя мать принадлежала к первому в Англии поколению женщин, получивших университетское образование, и именно поэтому им преподнесли самые передовые по тому времени знания по западной истории, в которой национальная история Англии занимала главенствующее место. Ее сын еще мальчиком был отдан н старомодную английскую частную школу и воспитывался как там, так и позднее, в Оксфорде, исключительно на греческой и латинской классике.

Для любого будущего историка, в особенности рожденного в наше время, классическое образование - это, по моему глубокому убеждению, неоценимое благо. В качестве фундамента история греко-римского мира имеет весьма заметные преимущества. Прежде всего, мы видим греко-римскую историю в перспективе и, таким образом, можем охватить се целиком, ибо она является законченным отрезком истории в отличие от истории нашего собственного Западного мира - еще нс доигранной пьесы, окончания которой мы не знаем и которую не можем охватить в целом: мы лишь актеры на эпизодических ролях на этой переполненной и возбужденной сценической площадке,

Кроме того, область греко-римской истории не загромождена и не замутнена избытком информации, позволяя нам видеть за деревьями лес - благо деревья довольно решительно прорежены в переходный период между распадом греко-римского общества и возникновением нынешнего. Более того, вполне приемлемая для исследования масса сохранившихся исторических свидетельств не перегружена официальными документами местных приходов и властей, как те, что в наше время в Западном мире накапливались тонна за тонной последний десяток столетий доатомной

21

эпохи. Сохранившиеся материалы, по которым можно исследовать греко-римскую историю, не только удобны для обработки и изысканны по качеству, но и вполне сбалансированы по характеру материала. Скульптуры, поэмы, философские труды могут сказать нам значительно больше, нежели тексты законов и договоров; и это рождает в душе историка, воспитанного па греко-римской истории, чувство пропорции: ибо, подобно тому как пан легче разглядеть нечто, отстоящее от нас во времени, по сравнению с тем, что окружает нас непосредственно в жизни собственного поколения, так и труды художников и писателей значительно долговечней деяний воинов и государственных мужей. Поэты и философы превосходят в этом историков, а уж пророки и святые оставляют позади всех остальных вместе взятых. Призраки Агамемнона и Перикла являются сегодняшнему миру благодаря волшебным текстам Гомера и Фукидида; а когда Гомера и Фукидида уже не будут читать, можно смело предсказать, что и Христос, и Будда, и Сократ будут все так же свежи в памяти поколений, почти непостижимо далеких от нас.

Третьим, и. пожалуй, самым значительным, достоинством греко-римской истории является то, что ее мировоззрение скорее вселенское, нежели локальное. Афины могли затмить Спарту, как и Рим - Самний, однако же, Афины в начале своей истории послужили воспитанию всей Эллады, в то время как Рим на закате своей истории объединил весь греко-римский мир в единое государство. Если проследить историю гроко-римского мира, то доминантой в ней будет звучать единство, и, однажды услышав эту великую симфонию, я уже не боюсь быть загипнотизированным одинокой и странной мелодией локальной истории моей соб-" ствснной страны, мелодией, которая в свое время завораживала меня, когда мать пересказывала ее сюжет за сюжетом мне на ночь, укладывая меня спать. Исторические пастыри и учители, воспитатели поколения моей матери, не только в Англии, но и в других западных странах, ревностно побуждали своих учеников изучать национальную

историю, ведомые ошибочной уверенностью в том, что, имея непосредственное отношение к жизни их соотечественников, она более доступна для понимания, нежели история далеких стран и народов (хотя совершенно очевидно, что история Палестины времен Иисуса, как и история платоновской Греции, оказала значительно более мощное влияние на жизнь англичан викторианской эпохи, чем история Англии времен Елизаветы или Англии времен Альфреда)2.

И тем не менее, несмотря на ошибочную и столь не соответствующую духу отца английской истории Беды Достопочтенного3 канонизацию истории одной страны, той, в которой случилось родиться, подсознательное восприяч ие англичанином викторианской эпохи истории как таковой можно описать как существование вне всякой истории вообще. Он принимал как данность - без всяких доказательств то, что лично он стоит на 1сггд Липа, вне опасности быть поглощенным тем безостановочным потоком, куда Время унесло всех его менее удачливых собратьев. Из своего привилегированного состояния освобождения, как он думал, от истории англичанин викторианской эпохи снисходительно, хотя и с любопытством и оттенком жалости, но без всякого опасения или дурного предчувствия взирал на жизненный спектакль менее счастливых обитателей других мест и времен, боровшихся и погибавших в половодье истории, - почти так же, как па каком-либо средневековом итальянском полотне спасенные ду-щи самодовольно глядят с высоты Райских кущ на мучения обреченных, попавших в Ад. Карл Великий - такова судьба - остался в истории, а сэр

22

Роберт Уолпол4 хотя и под угрозой поражения, но умудрился выкарабкаться из бушующей пены прибоя, в то время как мы, все остальные, уютно устроились выше линии прилива в выигрышной позиции, где ничто не могло потревожить нас. Возможно, кое-кто из наших более отсталых современников и брел по пояс в потоке отступающего прилива, но что нам до них?

Я вспоминаю, как в начале университетского семестра во время Боснийского кризиса 1908-1909 годов5 профессор Л.Б. Нэмир6, тогда еще студент колледжа Бейллиол7, вернувшись с каникул из родительского дома, расположенного буквально рядом с галицийской границей Австрии8, рассказывал нам, остальным студентам Бейллиола, с экзальтированным (как нам казалось) видом: "Ну что ж, австрийская армия стоит наготове во владениях моего отца, а российская армия буквально в получасе ходу, прямо с другой стороны границы". Для нас это звучало как сценка из "Шоколадного солдатика"9, но отсутствие взаимопонимания было всеобщим, ибо среднеевропейский наблюдатель международных событий с трудом моу представить себе, что эти английские студенты совершенно не осознают, что буквально в двух шагах, в Галиции, творится их собственная история.

Тремя годами позже, совершая пеший поход по Греции, по следам Эпа-минонда10 и Филопемена1 *, и слушая разговоры в деревенских харчевнях, я впервые узнал, что существует нечто, называемое международной политикой сэра Эдварда Грэя12. Однако и тогда еще я не осознал, что все мы, в конце концов, находимся в процессе истории. Я помню охватившее меня чувство ностальгии по историческому Средиземноморью. Чувство это посетило меня, когда я гулял как-то в Суффолке по берегу серого, унылого Северного моря. Мировая война 1914 года застала меня в период, когда в Бейллиолском колледже я разъяснял студентам-гуманитариям труды Фу-кидида13. И внезапно на меня нашло озарение. Тот опыт, те переживания, которые мы испытываем в наше время и в нашем мире, уже были пережиты Фукидидом в свое время. Я перечитывал его теперь с новым ощущением - переосмысливая значения его слов и чувства, скрывавшиеся за теми фразами, которые совершенно не трогали меня до той поры, пока я сам не столкнулся с тем же историческим кризисом, какой вдохновил его на эти труды. Фукидид, как я теперь понял, уже прошел по этому пути прежде нас. Он сам и его поколение по историческому опыту стояли на более высокой ступени, нежели я и мое поколение относительно своего времени:

собственно, его настоящее соответствовало моему будущему. Но это превращало в нонсенс ту общепринятую формулу, что обозначала мой мир как "современный", а мир Фукидида как "древний". Что бы там ни говорила хронология, мой мир и мир Фукидида оказались в философском аспекте современниками. И если это положение истинно для соотношения греко-римской и Западной цивилизаций, не может ли случиться так. что то же самое можно сказать и обо всех других цивилизациях, известных нам?