Статьи по общему языкознанию, компаративистике, типологии

Виноградов Виктор Владимирович

В дальнейшем будет различаться ударение и акцент – последний понимается как просодический маркер определенной сегментной единицы, воплощение которого может быть самым разным, в том числе и в виде ударения. В одном и том же языке различные субстраты словесного акцента сосуществуют в пределах единой структуры высказывания, но их соотнесенность определенным образом упорядочена. Так, например, словесный акцент, обеспечивающий, с одной стороны, цельнооформленность слова (кумулятивная функция), с другой стороны – выделимость слова (делимитативная функция), включает две системы признаков, одна из которых образует кумулятивную разновидность акцента, другая – разновидность, именуемую пограничными сигналами. Как показал Э. А. Макаев, количество разнообразия в обеих разновидностях акцента ограничено их компенсаторной взаимозависимостью: максимум кумулятивной организованности слова предполагает минимум пограничных сигналов и наоборот [Макаев 1965: 94].

§ 3. Сингармонизм как теоретическая проблема фонологии

1. Одной

из распространенных разновидностей словесного акцента является сингармонизм. Считая этот термин «русским обычаем», Дени полагает, как и большинство исследователей, что существенной разницы между ним и понятием «гармония гласных» нет. Вопрос, в самом деле, автоматически снимался бы, если бы речь шла только о терминологических расхождениях. Но, как это часто бывает, выбор определенной терминологии отражает известную точку зрения на описываемое явление. Обычно внимание исследователей концентрировалось на соответствиях корневого и аффиксального вокализма, однако после опубликования работ Г. Шарафа все чаще стали говорить о сквозной гармонии, охватывающей как гласные, так и согласные, и именно с данным пониманием гармонии Трубецкой связывал термин «сингармонизм». Но неудобство прежнего термина состоит в том, что он может провоцировать неправильное представление о фонологической организации слова в сингармонических языках как процессе чисто ассимилятивном и фонетическом.

Между тем «причина возникновения гармонии лежит в морфологии и теснейшим образом связана с внутренней формой урало-алтайских языков» [Radlоff 1885: 51]. С этой точки зрения правильнее было бы говорить о фонологической ковариации морфем в слове, нежели о гармонии гласных. Нет основания для противопоставления сингармонизма и гармонии по размерам зоны активности гармонизирующего дифференциального признака, как это делают Л. Новак и В. И. Цинциус. Существует сингармонизм как фонологическая ковариация морфологического слова и сингармонизм как фонологическая ковариация фонологического слова. Понятия ковариации и зоны активности сингармонизирующего признака (акцента) вполне исчерпывают содержание понятия сингармонизма. Различия же в характере сингармонизации обусловлены морфологическим типом языка.

На зависимость фонологических особенностей «туранских» языков от морфологической структуры впервые указал О. Бетлингк. Одним из следствий использования агглютинативной модели построения слова явилась грамматическая однозначность аффиксов, которая, в свою очередь, обусловливает, по выражению М. А. Черкасского, конструктивную автономность их в пределах слова [Черкасский 1965: 63], что проявляется не только в слабости или почти полном отсутствии фузии, когда каждое слово предстает уже как бы в морфологически препарированном виде, но и в отсутствии редуктивной градации гласных, свойственной индоевропейским языкам. Тем самым значительно ослабляется кумулятивная действенность ударения, которое превращается в чисто делимитативную просодему. В этих условиях сингармонизм становится основным средством цементирования морфем в единое целое.

Влияние агглютинации на становление сингармонизма как акцента слова распространяется и по другому направлению. Отмеченная Б. А. Серебренниковым [Серебренников 1963] тенденция к сохранению аксиальной структуры парадигмы является основным принципом внутренней организации «туранской» морфологии, оказывающим постоянное регулирующее воздействие на явления как грамматического, так и фонологического уровня. Одним из первых и основных результатов этого воздействия явилась канонизация сингармонизма в качестве единственной фонологической модели оформления слова, а сингармонизм, в свою очередь, способствует дальнейшей стабилизации принципа аксиальности в морфологической парадигматике.

2. Фонетизм трактовки сингармонизма в алтаистике прошлого века может объясняться «дофонологичностью» лингвистики, переживавшей бурный расцвет фонетики. Но фонетизм новейших исследований, посвященных сингармонизму, представляется по меньшей мере анахронизмом [Реформатский 1965: 198]. Поскольку сингармонизм функционирует как акцент слова, наделенный и делимитативной, и кумулятивной способностью, он должен рассматриваться как просодическое явление, актуальное в обоих лингвистических измерениях – в парадигматике и в синтагматике.

Фонетизм понимания сингармонизма отражается и в традиционном представлении туранского вокализма как дихотомии «корневой вокализм: аффиксальный вокализм», основанием для чего послужило то простое обстоятельство, что аффикс, в отличие от корня, не имеет с сегментной точки зрения самостоятельной («словарной») огласовки. Сравнение таких морфем, как венг. h'az, hez, h'iz, hoz, h"oz, h'uz, показывает, что с точки зрения словаря здесь имеется лишь четыре единицы: три корневых морфемы h'az ‘дом’, h'iz-'as ‘прибавление в весе’, h'uz-'as ‘тираж’ и одна аффиксальная (показатель аллатива), существующая в трех разновидностях, ср.: ablakhoz ‘к окну’, 'etteremhez ‘к ресторану’, k"usz"obh"oz ‘к порогу’. Корреляции по тембру и лабилизации признаются независимыми

лишь в подсистеме корневого вокализма; в аффиксальном вокализме, вслед за Трубецким, постулируются две архифонемы («широкая» и «узкая»), в которых данные противопоставления нейтрализуются.

Однако, как отметил сам М. А. Черкасский, разделяющий эту точку зрения, соотношение двух вокалических подсистем таково, что «гласные ударных и неударных слогов фонологически (точнее, морфонологически) не идентичны… так как они никогда не встречаются в составе морфем одной и той же категории» [Черкасский 1965: 87]. Следовательно, указанные подсистемы находятся в отношении грамматической дополнительности, а это означает, что с морфонологической точки зрения они должны трактоваться как варианты одной системы. Из этого следует, что превосходство корня над аффиксом в сингармоническом отношении весьма иллюзорно. Как варианты одной морфонологической структуры, огласовки корня и аффикса в равной степени независимы друг от друга и, как варианты, друг от друга неотделимы. Не случайно Н. А. Баскаков счел возможным сделать вывод, что «строгая симметрия в противопоставлении гласных фонем позволяет установить для типичной структуры вокализма тюркских языков наличие одной фонотемы» [Баскаков 1965]. Эта «фонотема» есть не что иное, как просодический признак, играющий роль словесного акцента.

3. Между прочим, «фонемическая предвзятость» большинства урало-алтаистических исследований имеет известные объективные предпосылки в существовании так называемых нейтральных с точки зрения сингармонизма гласных, наиболее явственно выделяемых в финно-угорских языках. В данном вопросе можно различать две стороны – диахроническую и синхроническую. Кроме того, в самой синхронии надо различать субстанциональный и структурный (функциональный) аспекты.

В историческом плане вопрос решается путем реконструкции прото-финно-угорских гласных *"i, ё, существование которых в прошлом признается большинством исследователей. Эта реконструкция подтверждается не только наличием эстонских диалектных форм типа pitk ‘длинный’ (фин. pitk"a) – r"ind ‘грудь’ (фин. rinta), не только рядом соответствий, диахронизируемых Чеславом Куджиновским следующим образом: фин. i – морд. о = ф.-уг. *"i; фин. i – морд е ("a) = ф.-уг. *i; фин. е – морд. u = ф.-уг. *ё; фин. е – морд. е, i = ф.-уг. *е [Kudzinowski 1939: 12–13], но и характером огласовки финских заимствований в северных русских говорах, ср. новгор. котышить – фин. kutittaa ‘щекотать’ при кивиштать – фин. kivist"a"a ‘болеть’, а также отмеченными В. И. Лыткиным соответствиями перм. ы – венг. u, которые он объясняет несколько иначе [Лыткин 1964: 187–188, 231] и которые, по-видимому, свидетельствуют как раз о существования протовенг. *"i, трансформировавшегося, как это предполагается венгерскими фонологами, в u.

В синхронном плане для решения вопроса о нейтральных гласных полезно рассмотреть особенности фонетического освоения венграми славянских слов и славянами (в частности, гуцульским населением Закарпатья) венгерских слов. Можно заметить, что, например, слав. и, ы, представляющие варианты одной фонемы, передаются в венгерском через i, но в случае переднего варианта слово получает переднегласную огласовку, в случае заднего варианта – заднегласную огласовку, ср. венг. bika – слав. быкъ, но cinege – слав. синица. Обратный процесс, т. е. освоение закарпатскими украинцами венгерских слов, протекает в значительной степени параллельно. Материал, собранный Л. Дежё, показывает, что в передаче венг. i в словах с разной огласовкой наблюдается удивительная последовательность, нарушаемая гораздо реже, чем аналогичный процесс заимствования венграми славянских слов с и, ы. Ср.: гуцульские бирувати – венг. b'irni ‘мочь’, гинтув – венг. hint'o ‘коляска, экипаж’, где венг. i в заднегласных словах передается через слав. [ы]; при кiнч – венг. kincs ‘сокровище’ (ср.: kincses ‘богатый’), цiмер – венг. c'imer ‘вывеска, герб’ и т. п.