Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
Высшая лига
Послушайте! Наши имена еще пять лет назад не сходили с уст начальников контор и рядовых интеллигентов, о нас, выйдя в коридор закурить болгарскую сигарету, шептались мужчины солидного вида, привирая о личной жизни каждого из нас, и поздними вечерами из-за нас дрались на пустых бутылках пьяницы, а мы, ободренные всенародной славой, такие голы забивали, из таких невыгодных положений, без обработки мяча, били в единственно незащищенный уголок ворот, мы на таких скоростях проходили тройную защиту, что нельзя было нас не любить, не считать кумирами, не называть мастерами в самом высшем и благородном значении этого слова.
Кто теперь, когда мы не играем в командах высшей лиги и вообще не играем в футбол, — кто теперь завопит радостно от избытка любви к нам? Мы ушли с футбольных полей, потому что ушла наша первая молодость, и теперь другие кумиры, и о нас постепенно забывают, хотя постоянные знатоки и любители футбола никогда не предадут нас. Они вспоминают о нас иногда, уже не кичась знакомствами с нами, и это все, это обидные остатки прежней славы. Но так было всегда, и привыкать к этому приходится рано, когда еще нету и тридцати.
Чернецов, высокий, черноволосый и смуглый, с едва заметным следом операции на нижней челюсти, думал уже не впервые так о себе, об изменчивой славе, о своих друзьях, тоже забываемых этой оравой, заполняющей стадион в Лужниках. Чернецов нарочито пораньше вышел к служебному автобусу, встал у автобуса так, чтобы никто его не замечал и никто не тыкал в него пальцем, поскольку оскорбительно, когда тебя узнают уже равнодушно. И как только медлительно, переодетые в модные рубашечки и штаны, цепочкой потянулись из служебного входа футболисты, Чернецов не стал, подобно другим, скучившимся за сетчатой оградой, смотреть на победителей и побежденных, а пристально и осуждающе покосился на тех, которые играли в высшей лиге пять, десять лет назад и любили до сих пор показываться на людях, пользовались служебными ложами и ложами для прессы, ревниво ловили каждый звук, если кто-то из любителей футбола называл их имена, и улыбались так безмятежно, как в былые славные времена. Что толку? Чернецов не понимал этих мужчин, живущих иждивенцами давнего успеха.
А дожидался он своего приятеля Галстукова, с которым столько лет делили славу и позор в одной и той же команде и который был теперь начальником футбольной команды, выступавшей в нынешнем сезоне со странной закономерностью: то проигрыш, то победа. Но вот сегодня нарушена закономерность, сегодня победа после победы, победа на чужом поле, и будет приятный разговор с человеком, понимающим тебя и не снисходящим до сочувствия тебе. Галстуков всегда, и в дни поражений, умел с ним оставаться тем, прежним другом по команде, победителем. А теперь Галстуков, увидев его издалека, улыбнулся, показав в улыбке белые, даже, помнится, с синеватым отливом, зубы, улыбнулся лишь ему, своему другу, и помахал лишь ему рукой, вскинув ее над головой, над своим черным руном.
Автобус, мощный экспресс, тронулся с места, разворачиваясь на асфальте Лужников, и Чернецов с Галстуковым, усевшись рядом, обменялись крепким рукопожатием, Чернецов ощутил постоянные затвердения на ладони друга, любившего упражнения со штангой.
— С нами? — кивнул Чернецов на двух мужчин, пристроившихся впереди и то и дело оборачивающихся, таких знакомых по прежним летам славы прилипал среднего возраста.
И Галстуков тонко усмехнулся, наверняка довольный тем, что он, Чернецов, уже догадался обо всем: уж если любят нас, то пренебрегают деликатностью и с гордостью утверждают свое знакомство и дружбу с нами.
Чернецов был пока доволен тем, что потные эти друзья не узнали его и приняли за своего, за прилипалу.
Но как только экспресс остановился у гостиницы «Днепр» возле Киевского вокзала, как только футболисты, веселые от победы, чуть ли не бесшабашные какие-то, разбрелись по номерам, а Галстуков повел Чернецова и двух неотвязных друзей в свой номер, потные друзья, изнемогшие, казалось, от счастья, все же узнали его, Чернецова. Он всегда в такие мгновения заставлял себя думать о своем и не внимать никому, зная, что за восторженными восклицаниями последует неловкая пауза. Так случалось всегда. Вдруг восторгались, каким он был мастером, каким полузащитником мирового класса был, как мощно вел мяч, но вдруг и замолкали, и внезапное их молчание смешило Чернецова: они вдруг вспоминали, что он давно уже, лет пять, не футболист, не кумир, не любимец публики, а кто же он, кто он теперь? В этом и состояла причина, по которой подобные друзья попадали в неловкое положение: они могли любить только знаменитых футболистов, а если футболист уже не футболист, то кто же он и как к нему относиться? Чернецов готов был в такие минуты помочь людям разочароваться в прежнем кумире и дать справку: теперь имярек никто. С вашей точки зрения, каждого из вас разочарует вот такая подробность: Чернецов пропадает гравером в какой-то художественной мастерской. Боже мой, конец света: гравером! А то, что Чернецов отдал футболу молодость и энергию, отдал еще и годы, необходимые для учебы, отдал для вас, крикунов несчастных, акул стадионных, — разве это вас интересует? Или заинтересует вас то, чем он теперь живет, о чем думает, как пытается держаться с достоинством в новой для себя жизни?
Ну, Чернецов в это мгновение, когда двое вдруг воскликнули и вдруг замолчали, отошел от них, еще раз пожал руку Галстукову, взглянул в его глаза:
— Как держишься? Как команда и как держишься?
Может быть, подумал тут же Чернецов, он, он, Галстуков, должен был спросить, как я держусь, как я живу, понемногу забываемый всеми; но, как потом выяснилось, вопрос был очень своевременный, именно тот самый вопрос, который и мучал Галстукова.
— Да, надо бы мне учиться мужеству у тебя, — вполголоса, чтоб не слышали двое опекунов славы, приживалов славы, сказал Галстуков и загадочно посмотрел черными задумчивыми глазами.
— Брось, брось! — тоже вполголоса пробормотал Чернецов, не поняв его загадочного взгляда и досадуя на то, что даже лучший друг ободряет его, когда не нужны ни тусклые, ни красноречивые слова поддержки. Не нужны. Главное, основное уже утвердилось в душе, все стоит на своих местах: ранняя слава и раннее безвестие. К тому же есть упоение в том, что тебя уже не узнают, что учиться тебе поздно и что ты просто гравер. И не важно, разберутся или нет все эти несметные крикуны, болельщики в том, что ты принес в жертву лучшие годы своей жизни ради них, крикунов, фанатиков, тупиц, пустомелей…
— К столу! — воскликнул один из таких необузданных любителей футбола.
Чернецов посмотрел на него, лысоватого, в годах, но со стройной фигурой и даже, если можно так выразиться о мужчине, с узкой талией, а затем перевел взгляд на другого, смуглолицего, маленького, с блистающими круглыми черными глазами, похожего на грека, и мысленно окрестил лысоватого, с болезненным цветом лица Сереньким, а второго оптимиста — Смугленьким.
Серенький и Смугленький уже дружелюбно приглядывались к нему, уже что-то не терпелось им сказать, определенно напомнить о многом легендарном из его, Чернецова, жизни, и Чернецов, заметив, как один из них поиграл ключиком от автомобиля, догадался, что сейчас напомнят они ему, как он мчался на своей автомашине, боясь опоздать на матч, и как попал в аварию, умер, а потом воскрес. Да, он действительно умер на окраине Москвы, в состоянии клинической смерти находился так долго, что должен был, по утверждению врачей, и не выйти из этого состояния угасшей жизни. Но все-таки воскрес и перенес операцию, и осталась на подбородке тонкая линия в виде подковы, и вышел на поле снова, и снова мощным бегом пересекал поле, забивал голы издалека.
Серенький и Смугленький — ничего не поделаешь, надо слушать — очень красочно, перебивая друг друга, поведали как раз эту историю, ставшую легендой, и с любовью уставились на него, уже довольные собой, своею памятью.
Как ни многолики были любители футбола, какою бесконечной чередой ни проходили они перед ним, как глубоко он ни знал этих пустых людей, а все же не мог предугадать, во имя чего вернулись к самой яркой истории Серенький и Смугленький.
Но тотчас же все и прояснилось.