Стая
Шрифт:
…Солнце, снег, лед. Блестят, режут глаза. Кровь. Тянется красной дорожкой. Человек. Убегает. Неуклюже и медленно — в сравнении со стелющимися надо льдом прыжками твари. Окровавленная спина все ближе… Прыжок. Истошный вопль загнанной дичи. Победный, яростный рык. Трепещущее на клыках мясо. Сладкий вкус крови. Огромное красное пятно на льду озера…
…Лес — не густой, низкорослый. Не мешающий стремительному бегу. Дичь. Другая дичь. Далеко. Не видна. Но запах — запах боли и страха — ведет через лес. Могучая туша с хрустом таранит подлесок. Дичь. Убегает. Оглядывается. Падает, споткнувшись.
…Снова лес — высоченные мачтовые сосны. Стремительные прыжки куда-то… Голод. Голод. Голод. Голод и боль. Всё сильнее. Всё больнее… Запах. Вкусный. Пища. Туда. Осторожно. Косматый зверь. Чужой, другой. Рычит, встает на дыбки. Скалит клыки — маленькие и смешные, но тварь не умеет смеяться. Чужой зверь замахивается лапой… Боль в плече. Вкус крови на клыках. Мясо — много, очень много. Окровавленное, еще живое. Боль и голод стихают…
…Нет ничего — ни озерного льда, ни леса, ни клетки с серебряными прутьями. Ничего. Потом появляется что-то — страшное, огненное, не просто обжигающее, но сжигающее всё до костей. Сами кости тоже сгорают, исчезают. Остается лишь боль. Хотя болеть уже нечему. Сгорело всё. Но корчащийся сгусток боли воет и мечется в море огня… Инстинктивное ощущение: здесь быть нельзя. Надо вырваться из пламенного ада. Вырваться любой ценой. И тварь вырывается — сквозь боль, сквозь огненный ад… Не удается. Ее не выпускают. Какие-то мерзкие существа пихают и пихают ее обратно, в огненную бездну. Тварь не видит их — перед глазами стоит слепящая стена — но чувствует их прикосновения и запах. А потом она вдруг начинает ощущать свое тело. Не огромный сгусток боли, но мышцы, подчиняющиеся приказам мозга. Тварь воет — коротко и торжествующе. Разрывает, смахивает что-то неприятное и непонятное, опутавшее, мешающее движениям. Начинает убивать — быстро, уверенно. Мерзкие существа гибнут одно за другим. Вновь прекрасный вкус крови. Вновь трепещущие комья плоти проваливаются в желудок, и…
Ростовцев открыл глаза. И тут же снова закрыл — яркий, ослепляющий свет терзал зрение. В ушах до сих стоял оглушительный вой. Глотку саднило. Мышцы болели — все до единой. А самое главное: хотелось есть. Хотелось так, что желание это заглушало все прочие мысли и чувства.
Сквозь узенькую щелочку век он посмотрел вокруг. И не понял, где находится.
Взгляд выхватывал отдельные фрагменты общей картины. Вот кусок стены, оклеенной древними, выцветшими фотографиями, вырезанными из журналов… Вот колченогий стол — самодельный, грубо сколоченный из обрезков досок разной толщины… У стола — табурет, тоже не фабричного производства.
На табурете сидел человек. Явно знакомый… Секунду спустя из памяти всплыло имя: Руслан. А фамилия… Ростовцев не помнил. А может, никогда и не знал.
Затем он понял, что смотрит на Руслана снизу вверх, — потому что лежит на полу. Еще понял, что совершенно обнажен… В памяти копошилось даже не воспоминание, скорее, намек на него — вроде бы уже доводилось приходить в себя именно так: непонятно где, и голому.
Ростовцев поднялся на ноги. Пошатнулся, ухватился за спинку кровати. Ноги подкашивались, тем не менее он остался стоять.
— Очнулся? — спросил Руслан. — Помнишь, кто ты? Как зовут?
— Андрей… Ростовцев…
Собственный голос показался абсолютно незнакомым… Словно, пока Ростовцев оставался без чувств, какой-то хирург-экспериментатор пересадил ему чужую гортань, чужие связки.
Глаза
Ростовцев обвел взглядом комнатушку. Железная койка — простыня и одеяло на ней смяты, перекручены… Похоже, с нее-то он и свалился на пол, а Руслан не стал спешить на помощь… Хотя… Нет, пожалуй, поспешил. И, пожалуй, именно на помощь. На столе разбросаны шприц-тюбики — выжатые, использованные. Много, десятка полтора… Возле сгиба руки ощущался неприятный зуд, Ростовцев посмотрел — точно, краснеют свежие следы инъекций. Всё понятно… Он болен, очень болен… Вернее, на самом деле ничего не понятно.
— Где мы?
— В Сибири, почти на твоей малой родине, — ответил Руслан. И только сейчас Ростовцев разглядел пистолет в его опущенной руке. Зачем?
И тут же память взорвалась вихрем воспоминаний — Ростовцев вспомнил всю свою странную и дикую одиссею, начавшуюся с того, что обнаженный человек открыл глаза на лесной полянке, и не мог понять: кто он такой? Что с ним произошло? Потом, далеко не сразу, память вернулась, по крайней мере частично… А про то прошлое, что так и осталось темным пятном, кое-что рассказал Руслан… Лучше бы не рассказывал.
Он опустился на жалобно скрипнувшую койку. Спросил:
— Мы нашли?… Эскулапа?…
— Вижу, все вспомнил… Нет, не нашли.
Ростовцев вновь бросил взгляд на стол, усыпанный пустыми шприц-тюбиками. Потом взглянул за окно. Потом опять на стол. Березки и рябинки за окном стояли в желтом, осеннем наряде. Значит… Значит…
— Сколько я… так вот?…
— Три недели, — сказал Руслан. — Завтра первое сентября.
— И… — он не договорил, кивнул на шприц-тюбики.
— Да, — жестко сказал Руслан. — Антидот закончился. Почти закончился. Можно было бы еще неделю удерживать тебя в бессознательном состоянии. Но я ввел ударную дозу. Чтобы ты сам принял решение.
…Прошло около часа.
— Я человек… человек… человек… — твердил Ростовцев, уже сам себе, уже не слыша собеседника. — Я все помню… я человек…
Руслан подскочил, схватил за плечо — цепко и сильно, но Ростовцев отчего-то совсем не почувствовал этой силы и этой цепкости. Смысл произносимых слов дошел с запозданием.
— …на свои руки. Посмотри!
Он машинально опустил взгляд. И наконец осознал то, что глаза уже видели, но мозг до сих пор наотрез отказывался воспринимать.
Это НЕ ЕГО руки… Никогда не обладал Ростовцев такими гипертрофированными, рельефными мышцами. Дистрофиком он не был, но ТАКОЕ… Тот факт, что многочисленные красные точки инъекций успели бесследно исчезнуть, не заслуживал уже внимания… И пальцы — слишком длинные, слишком толстые, никак не желающие до конца разогнуться… И ногти — если ЭТО можно еще назвать ногтями…
— А теперь подойди к зеркалу, — давил Руслан. — Подойди, подойди…
Он показал на дверной проем, ведущий в соседнее помещение (двери, как таковой, не было). Ростовцев поднялся, прошел туда нетвердыми шагами. Руслан вновь опустился на табурет, ждал, глядя куда-то в угол…
Зеркало — треснувшее, мутное, с частично отслоившейся амальгамой — висело на боковой стенке платяного шкафа. Вернее сказать, его фанерного подобия… А потом перестало висеть, разлетелось, рассыпалось по полу осколками. Фанерная стенка треснула от удара, вдавилась внутрь.