Стая

Филиппович Александр Сергеевич

Сохатый все еще был жив, но при его приближении встать уже не смог, и, когда увидел волка, пришедшего уверенно по следу, рев отчаянья и обреченности вместе с хлынувшей на снег из его легких последней кровью унес и последние его силы. Захлебнувшись, бык набок уронил морду, облепленную розовой пеной, но еще долго струился от нее тихо живой пар, и остывающий глаз, глядевший в небо, был полон бессилия и боли. Наконец глаз у него затух, и бык перестал дышать, обратившись в добычу.

В общем, на зиму он остался в окрестностях этого небольшого леспромхозовского поселочка, и так в самом-то поселочке родился верный слух, что в округе появились «стаи волков», а уж это, дескать, непременно

сулит наступление сурового и голодного времени.

Зима в тот год и верно выдалась хоть и снежная, да морозная, и добывать пропитание становилось лесному жителю со дня на день все труднее.

Ночами он приспособился обегать заячьи тропы, на каких люди ставили петли-ловушки, и нет-нет да везло на свежую зайчатину. Но с приближением новогодья, самой глухой и непроходимой зимней поры, его все более, чем голод, принялось измучивать другое: все чаще в стороне поселка ловил его слух по ночам звуки собачьих игрищ — наступало время свадеб. И после полуночи все чаще принялся он невольно наведываться ближе к поселку, в котором к тому часу уж и вовсе угасали всякие огни, и становился отчетливо слышен мороз, с потрескиваниями, все сильнее миг от мига сковывавший деревья, снег, сараи и избы.

На первых порах он вел себя крайне осторожно, лишь издалека наблюдая за жизнью ночного поселка, в котором без умолку перекликались друг с другом испорченные зависимым существованьем подле человека его далекие родственники, которым племя волков дало когда-то свою кровь и тем — жизнь. Но они настолько обленились добывать себе пищу и настолько потому стали трусливы, что разучились нападать, привыкнув лишь поднимать лай и переполох, призывая на помощь человека.

Изредка его нюха вдруг достигал возмущающий кровь запах, и тогда, никак не в силах сдерживать дольше возбуждение, он принимался выть от охватывавшей его вмиг тоски по стае и сородичам, выть на луну и звезды. Унылый и тоскливый, точно молитва, одинокий его вой вдруг вызывал в ответ смятение среди поселковых собак. Разбегаясь по дворам, они жались к спасительным сеням изб, беспрестанно лая, и кое-где на этот их всполошенный лай люди в избах зажигали свет и выходили на крылечки.

Он же, сперва рассчитывавший всего-то лишь разжиться в подворотне, а то и на самом подворье зазевавшейся собакой, чтоб подкрепить силы, но невольно обнаруживая себя заранее собственным воем, возвращался подобру-поздорову в лес на поиск становившегося все более скудным пропитания.

Но однажды его ожег зов почти что волчицы. Нет, это, конечно, была все-таки собака, и все же в ней еще так много слышалось волчьей крови предков. Вот тогда он и не выдержал, чтоб не пойти задами усадеб на ее нетерпеливый и требовательный зов.

С его приближением к жилью собаки заскулили и привычно разбежались по дворам, подняв отчаянный лай вокруг. У изгороди усадьбы, откуда летел к нему этот неодолимый зов крови, тенью промелькнул прочь какой-то ослепленно зазевавшийся кобелишка, тоже, видно, привлеченный сюда столь же неодолимо тем же зовом, да одуревший настолько, что вовремя не учуял появления могущественного соперника. Вовсе не из крайней голодной нужды либо там как бы даже ревности, он просто инстинктивно, вообще по привычке — одним предателем рода меньше! — тут же его прирезал, замешкавшегося у прясла, и проскользнул на усадьбу, откуда слышал уж и ее лай, но как будто не злой, а скорее — недоумевающий, перемежающийся с поскуливанием. Даже запах человеческого жилья не остановил его теперь, и, перемахнув во двор, он увидел наконец ее, эту, все еще так напоминающую волчицу, черно-серую суку, которая требовала любви и звала мужа. Но как ни дурманил его зов любви, он успел вовремя

различить, что в избе проснулись люди и что кто-то вышел в сенки.

Человек появился на дворе, когда он уже покинул усадьбу, перемахнув через прясло на задах. Он расслышал голос человека, что-то крикнувшего своей собаке, запомнил крепкий запах его пота и табака, подхватил только что прирезанного кобеля и умчал к себе в тайгу.

На следующую ночь пришедши на окраину поселка, он опять почуял ее почти что настоящий волчий зов и тут, снова готовясь идти в поселок, сперва завыл, не столько в свою очередь призывая ее, сколько просто, может быть, давая знать о себе в округе.

Он увлекся. Настолько, что его голос невольно перестал быть одним лишь сигналом. Вой его вдруг обратился постепенно в песню, в какой по-своему, то есть по-звериному, нашли выражение вся его тоска, его мечта о любви и подруге, об отцовстве и детях, в конечном счете — о стае, в которой каждый волк становится много сильнее самого себя. А сила — это еда и жизнь, продолженье и торжество всего его волчьего рода… И вдруг он услышал ее ответ: она, конечно, не пела, потому что не могла петь, как волки, она, скорее, просто скулила по-собачьи уже поблизости, потому что сама пришла на его призыв. Вероятно, хозяин, испугавшись, что волк может зарезать ее на цепи, спустил ее на волю, рассчитывая, что на свободе ей будет легче увернуться…

Как бы там ни было, они сыграли свою свадьбу, и лишь на четвертый день она вернулась к людям, без которых, видимо, пока никак не представляла себе жизни.

Ночью он сам снова пришел в поселок, но в этот раз чутье зверя благоразумно остановило его у прясла: он успел расчуять запахи пота и табака ее хозяина, затаившегося где-то поблизости, потому что еще расслышал и слабый, едва уловимый, но смертельно опасный, характерный запах металла и пороха. Она, учуявши его в свою очередь, заскулила было на подворье, но он, пятясь, отполз подальше от прясла, и едва прыжками устремился в болото, за которым его ждал лес, как в угон — а нет, не подвело нисколько чутье-то! — раздался выстрел. Картечь, однако, не задев, прошла на излете мимо.

После этого он долго не приходил к поселку, продолжая некоторое время упрямо искать в тайге сестер и братьев, хотя по-прежнему никто в округе так и не откликался на его призывы. Более того, постепенно он понял даже, что теперь ему пора уже насовсем, быть может, прочь уходить из этих столь одиноких мест, но сперва его все еще удерживали здесь глухие и глубокие снега, по каким в бескормицу далеко не уйдешь, и все те же, обжитые машинами людей, дороги, а уж ближе к весне… к весне ближе уже и нечто иное, новое, еще не испытанное им прежде, но постоянно, оказывается, жившее в нем, в самой природе его чувство помешало уже ему сняться навсегда из этих мест.

Чувство это казалось неподвластным ему. Оно явилось вдруг, как прямое следствие только что пережитой любви, и явилось чувством отцовства, повинуясь которому каждый волк мечтает о стае и стремится рано или поздно, но обзавестись ею, вскормив и поставив на ноги потомство.

Да, нечто совершенно новое произошло с ним после того, как был удовлетворен инстинкт продолжения рода, и он все чаще обшаривал теперь самые глухие и захламленные места в ложбинах меж увалами, где то и дело били из-под земли не замерзающие зимою водопойные ключи, дававшие начало изобильным здешним ручьям и речкам. Он не сразу сообразил, что обшаривать все эти самые глухие уголки окрестной тайги заставляет его не что иное, как стремленье найти и оборудовать логово. Подходящих же для логова мест было здесь немало, недоступных и со свежей горной водою, однако кому оно было нужно, если семьи у него по-прежнему не было?..