Стеклянная тетрадь
Шрифт:
Он отодвинулся от окна. За спиной громыхнула туалетная дверь. Просеменила тонконогая фигура в длинных белых трусах и распахнутом мятом розовом халатике. Аркадий покосился на облегчившегося путешественника, но не успел разглядеть лица под вялыми седыми космами.
— Будущее моё прошлёпало, — хмыкнул он и побрёл по коридору. — Ещё каких–нибудь незаметных три десятка лет, и никто уже не сумеет определить, старик ты или старуха. Белые панталоны, халатик в хлипких заплатках, тощие коленки, провалы в памяти.
Он прошагал до конца коридора, заглянул зачем–то в туалет, осмотрел
— Пойдёмте в нумера, дружочек, — пригласил он себя, — там, по крайней мере, темно, ничего нельзя увидеть.
Он задвинул за собой дверь и лёг на спину.
В темноте зашелестели чулки, снимаемые с красивых женских ног, за стеной гулко заиграла и оборвалась музыка. Кто–то включил свет и перед глазами возникла комната, плачущая жена. Но лампочка лопнула внезапно. В темноте кто–то прихватил Аркадию горло.
— Кто это?
— Тоска твоя, печаль, боль…
Аркадий поднялся и протянул руку, нога зацепила стул, и он застонал, проехав ножками по паркету.
— Почему ты без света? — спросил Аркадий и нащупал выключатель.
— Отстань от меня, — жена отвернулась, едва комната осветилась.
— Киска, что с тобой? — он присел на корточки перед ней и заглянул ей в глаза.
Она повернулась медленно к нему, и Аркадий увидел, как лицо её потяжелело, лоб опустился, брови сползли на глаза, щёки вздулись, набухшие губы задрожали. Некрасивы женщины в слезах. Не Ангелы вовсе… Аркадий взял её руки в свои, и она разрыдалась, упав без сил около него на пол. Она плакала, и тело её стекало вниз, как вода. Она дрожала.
— Почему? — с трудом выговорила она. — Почему?
Слезы не позволяли ей говорить. Но Аркадию не требовались её слова. Он всё знал. Горькую причину её слез он носил в себе каждый день… Она не могла поверить, что у него была другая женщина, что он любил её, дарил ей ласку, внимание. Конечно, у каждого могут быть увлечения, всякие там молниеносные связи, но любить? Любовь не имела права на существование вне семьи…
— Больно, — прошептала она, — больно осознавать, что ты — не единственная на свете, не самая лучшая, не самая достойная, не самая неповторимая. А когда–то ты говорил, что я самая–самая. Что же, врал ты тогда? Или я стала другой? Я ведь тебе не просто жена, но и друг, я разделяю все заботы, трудности. На мою долю выпадает и твоё дурное настроение, и твои неприятности на работе, и мучительная тоска, когда не могу тебе ничем помочь… Это всё — мне. А ей… только ласки и нежность. Какое право имеет эта женщина пользоваться твоей любовью?
Аркадий закрыл глаза. Жена была права. Но он ничего не мог изменить в ту минуту, и от подобной мысли ему захотелось раскинуть руки, броситься с высоты в мутно–зелёную океанскую пучину, где гигантские зубастые рыбы заплещут мощно вокруг него хвостами и плавниками и разорвут его.
Что мог ответить он той, которую любил, которой никогда не хотел причинять ни самой малой крупицы боли, которую боялся потерять, но которую всё–таки терзал? Какими нелепыми показались бы любые его слова, любые заверения. Они
Любовь, нежность, страсть, боль, добродетель. Все они сваливаются в единую кровавую массу. Отрываются от костей клочья живого мяса. Любовные письма тонут в слезах. Глаза надрываются, потому что не в силах более рыдать, и льётся наружу гнойная горечь. В муках живёт человек, бьётся, корчится. Разрывает его на куски многоликое чудовище под названием Чувство. Жуткое животное. Вурдалак, кровь сосущий. Чувство, постоянно изменяющееся, перетекающее, множащееся, цветущее, чахнущее, в каждом поселившееся.
— Ну, где вы там? — спросил Аркадий в темноту купе.
— Здесь, — ожившая карта остановилась перед его лицом.
— Ведь с каждой из вас я подолгу говорил, растолковывал. И всё оказалось зазря. Плевали наши чувства на слова. Нет для них слов. Кожа содранная есть. Боль есть… За что же я так жесток с вами? Каждой поднёс дерьма в избытке… Но что поделать мне? У каждой из вас собственное сердце, у каждой оно болит своей неповторимой болью. Я не могу сгрести вас, подобно пластилиновым фигуркам, чтобы вылепить одну Девочку — Ангела, гораздо более полноценную и доступную, чем вы две сейчас… Любовь оказалась не плоской стекляшкой с нарисованным Амурчиком, а злобным издевательством над слабыми людьми.
Поезд истерично колотил колёсами и мчался вперёд, вспарывая туман длинным змеевидным телом. Аркадий выглянул в окно. Вчера он с надеждой сел в вагон, полный уверенности, что дорога уладит всё сама собой, командировка замажет бюрократической суетой раны на сердце. Но сегодня, когда сон совершенно развеялся, стало ясно, что убежать от этой жизни некуда. Всё останется на своих законных местах. Никуда не денутся жёны, мужья, собутыльники, любовники, завистники… Они будут надоедать, кусать, дёргать. Они будут требовать. Они будут подсовывать проблемы.
Аркадий отодвинулся от окна и взглянул на попутчиков. Они довольно посапывали. С верхних полок свешивались простыни.
Он отодвинул дверь и опять вышел в коридор. Лампы уже не светили, и в коридоре висел серый утренний воздух. Аркадий услышал шаги и обернулся. Мимо него шёл длинноволосый человек неопределённого возраста в помятом чёрном пиджаке поверх чёрной же майки.
— Вы не курите? — обратился к нему Аркадий. — Сигареткой не побалуете?
— Угощу, — ответил тот, — почему бы не угостить?
Они остановились в тамбуре, и человек достал из кармана пачку сигарет.
— Сами, значит, не будете? — спросил Аркадий, окутываясь едким дымом.
— Я не курю.
— Странно. Зачем же вы в тамбур шли? Неужто для того, чтобы кого–нибудь угостить сигаретой?
— И для этого тоже. Но больше для того, чтобы послушать.
— Послушать?
— У людей, знаете ли, много всяких странностей. Я вот, к примеру, люблю послушать, как колёса колотят. В тамбуре особенный грохот стоит, перестук. Мне нравится этот звук…