Стеклянная тетрадь

Ветер Андрей

Он говорил долго, и я не услышал ничего обидного от него в мой адрес, хотя готов был к словам очень жёстким. Мне пришлось столкнуться с некоторыми офицерами из числа преподавателей, которые вели себя как солдафоны, а не тонкие сотрудники разведки. Помню, как в Туле один подполковник по прозвищу Сомоса, пристал ко мне, крайне недовольный моими бакенбардами.

— Завтра к утренней поверке укоротите их на сантиметр.

Я был возмущён, но подчинился. Однако на следующий день Сомоса потребовал сбрить их ещё на сантиметр, хотя дальше укорачивать было некуда. Чем ему не угодили мои бакенбарды? Чем ему не угодила моя физиономия? Я допускаю, что такого рода поведение было намеренным. Это могла быть система мелких унижений, через которую мы, курсанты, обязаны были пройти, приучившись ни на что не обращать

внимания. Это лишь моё предположение, но оно вполне оправдано. Ведь нас заставляли проходить через всевозможные тесты, поначалу это случалось чуть ли не каждые два дня, а после этого нас вызывали на личную беседу и произносили что–нибудь такое: «Ну что же вы так плохо? Как вы сами можете объяснить это?». И ни слова о том, что именно плохо и что именно надо объяснить. Просто укоризненный взгляд, сурово сжатые губы, недовольное выражение лица. Это был психологический обстрел. Будь я не двадцатипятилетним парнем, а чуть взрослее, я бы прошёл через эту шелуху без труда. Но меня переполняли амбиции, гордыня, нетерпимость ко многим вещам. Эмоции захлёстывали меня. Впрочем, будь я взрослее, я бы никогда не пошёл в эту Систему. Я — одиночка.

***

«В нормальное мирное время выживает бюрократ. Нельзя позволить себе быть выдающимся. Герои нужны только во время войн и революций. В другое время они должны «перевоспитаться» или погибнуть».

«Я не верю, что кого–то можно перевоспитать. Тем более не верю в перевоспитание других. Нужно оставаться самим собой, верить только в себя, следовать выбранной идее, даже если другие считают тебя безумцем».

Мог ли мой отец позволить себе оставаться самим собой? Думаю, что не мог, как не могли и другие разведчики. Разведчик всегда носит на себе маску.

«Я люблю освещённое солнцем море, лес, голубое небо, поля, необозримые просторы, серебрящиеся в лучах солнца ручьи, луну весной в разрывах облаков, солнечное утро. Значит, я люблю солнце. Но не люблю закат. А больше всего я люблю Андрея. Это моё солнышко».

Хорошо, что после отца остался дневник. Жаль, что в нём слишком мало записей. Жаль, что любовь, о которой там написано и которую Юрвасу пытался всячески проявить, я не сумел по–настоящему увидеть и прочувствовать. Жаль, что я не смог ответить на неё должным образом. В детстве ко многому бываешь слеп и глух. Теперь же мне остаётся только перечитывать эту фразу, притаившуюся среди прочих чернильных строчек в его записной книге. Этих строчек было не много, книга осталась почти пустой. Почему? Вероятно, Юрвас не успевал заниматься дневником, как не успевал заниматься мной. Случайные беседы — это так мало! И потому я задаюсь вопросом: должен ли разведчик иметь семью? Если должен, то я не понимаю причины. У него нет на это времени. Он не успевает радоваться своей семье, не успевает делить с семьёй маленькие житейские радости. А ведь это так важно — делить с кем–то радость.

Вспомнился мне один случай. Юрвас доложен был прилететь из Женевы в Москву по какому–то делу в Центр. Приехав в Шереметьево, мы (я был с его коллегами) узнали, что самолёт задерживается. На час, на два, на много… Чекисты прозвонились на работу и по своим каналам узнали, что в швейцарском аэропорту объявили, что в том самолёте, на котором предстояло лететь моему отцу, было обнаружено взрывное устройство. Или не обнаружено, но кто–то предупредил, что оно якобы где–то там заложено быть. Отвратительное слово «якобы»… Мы ждали. Все ждали. Ничего не нашли. Самолёт в конце концов поднялся в воздух. Все опять ждали. В тот раз всё обошлось благополучно. Но ожидание было томительным. Бомба не переставала тикать у меня в голове всю ночь.

Тревога и ожидание, которым чекисты подвергают своих близких, ужасны. Всякий раз отправляясь на задание, они обрекают жену и детей на это жуткое ожидание, ибо за рубежом практически каждый выезд разведчика в город связан со служебным заданием. Я думаю, что никто из людей не вправе терзать свою семью таким образом. Если ты выбрал путь воина, то ты должен быть одинок, видимый это фронт или невидимый.

Однажды мать, вспоминая жизнь в Женеве, сказала:

— Это был настоящий кошмар!

Юра постоянно приносил в дом какие–то секретные документы. Я вздрагивала от каждого шороха за дверью: не полиция ли к нам, не схватят ли нас с этими бумагами на лестнице или в лифте? Ужас! А когда Юра уезжал, никогда нельзя было с уверенность сказать, что он вернётся домой живой и невредимый, хоть и с дипломатическим паспортом в кармане. Там ведь всё могло случиться…

Сотрудники спецслужб — люди особые. К ним можно относиться лишь как к сотрудникам спецслужб. Они не знают, что такое откровенность, искренние чувства. Когда они смеются, они всегда прислушиваются к смеху других, они не позволяют себе целиком отдаться своим чувствам. Они приучают себя не терзаться муками совести, не чувствовать чужую боль… вообще ничего не чувствовать. Они приспособлены к тому, чтобы мыслить и анализировать, будучи всегда готовыми к любому подвоху. В них нет доверия ни к кому, зато они всегда готовы подцепить вас на крючок и превратить в своего агента. И в этом нет ничего личного. Такова суть их работы.

Я говорю об этом потому, что уже через год после смерти Юрваса, никто из его сослуживцев не звонил нам, не спрашивал даже из формальной любезности, нужна ли какая–нибудь помощь. Моя мать осталась без пенсии, но никого не интересовало, как складывалась её жизнь.

Юрвас умер, и внезапно — к моему величайшему отчаянью — выяснилось, что друзей у него не было. По крайней мере, не было таких, которые поддержали бы семью ушедшего из жизни друга. Поначалу я никак не мог понять этого, отказывался верить в то, что окружавшие меня люди не могли найти времени хотя бы для формального телефонного звонка в годовщину смерти Юрваса. Сейчас это не удивляет меня. В разведке редко встречаются друзья, чаще — просто коллеги. Разведка — не воинское братство, а система поиска и добычи информации. Там все заняты исключительно этим поиском. Когда уж тут найти время для дружбы? Где уж тут по–настоящему любить и думать о семье, тем более о чужой?

Впрочем, говоря о друзьях, я не совсем точен. Были два человека, которых я не могу не упомянуть.

Во–первых, был Валерий Трифонович Буренков. Он довольно часто встречался со мной, старался помочь, относился ко мне вполне по–товарищески, никогда не поучал свысока. Было в нём нечто, напоминавшее мне моего отца, но что — не знаю. Он работал в разных странах, прошёл и через военные действия, в Афганистане сильно повредил спину при взрыве. Уйдя на пенсию, он не превратился в жалкого старикашку, которого ничто не интересует; он продолжает активно трудиться, хотя его работа не имеет теперь никакого отношения к спецслужбам. Приятно осознавать, что я знаком с этим сильным человеком — разведчиком, на долю которого выпало немало тягот. До сих пор он ходит 24 декабря — день смерти Юрваса — на кладбище, чтобы постоять с непокрытой головой у могилы товарища.

Во–вторых, у Юрваса был со времён Индии близкий товарищ — Леонид Владимирович Шебаршин. В Дели они любили посидеть вместе, послушать музыку, испить холодного пивка, иногда выезжали на охоту, где тоже больше наслаждались разговорами и природой, чем стреляли по уткам. Шебаршин был единственный, кто десять лет подряд появлялся в нашем доме 24 декабря. Мы устраивались на кухне и сидели не один час за бутылкой водки, вспоминая прошлое и размышляя о настоящем. Мне приятно, что он приходил в наш дом. С 1989 года Шебаршин возглавлял советскую разведку и завоевал среди коллег репутацию высочайшего профессионала. От него я слышал о моём отце только добрые слова. Но всё же, вспоминая Юрваса, мы говорили не о разведчике, а просто о человеке. Человек всегда важнее профессии.

Сегодня, глядя на фотографию моего отца, мне приятно осознавать, что о нём помнят и как о человеке, и как о выдающемся разведчике. Такая память дорого стоит.

СТЕКЛЯННЫЕ ПИСЬМА

(из переписки Андрея Ветра с друзьями)

Здравствуйте, Андрей,

Я — без особых дифирамбов к Вам, но рад за Вас искренне. Без дифирамбов, так как «проиндейцев» прочитано всё в дошкольном возрасте, а вестерны всю последующую жизнь ненавидел. Тем не менее, вру: я любитель акварели и мне понравилось. И «Эон памяти» мне понравился и языком, и манерой (простите, за манеру, но это большее, чем стиль).