Стеклянная тетрадь
Шрифт:
Мы немного знакомы были: я — сын того самого резидента в Женеве и жены его, врача Представительства. Вас два раза точно видел (не считая МГИМО, где, как Вы помните, свистопляска с разнофакультетскими зданиями была): один раз у Вас дома и где–то еще позже, помню, что тогда вспомнил, что был у Вас. А вот тот случай, с многочасовым ожиданием самолета в аэропорту, я тоже помню, а Вас не помню, хотя, может быть, это и был вторым разом.
Простите, если нижеизложенное чем–то неприятным будет, вот, честное слово, попытаюсь, чтобы это было не так.
Я, видите ли, собираю, в качестве хобби, материальчик, чтобы, возможно, если проживу, и не слишком позорно заканчивать буду, мемуарами разродиться. Так и вышел на Ваш «Эон». И мне понравилось, в общем. Но, понимаете сами, и обидело (ниже — подробнее). И обидело–то, вот, на чуть–чуть, но за ужином я принял, и не одну, и обида вдруг разрастаться начала, как и память — обостряться. И, понял, что не усну, если не напишу.
Андрей, я видел Вашего папу больше, чем Вас. И, даже, выпивал с ним, типа на равных, хотя старше Вас на копейки. Я даже помню первую встречу, когда, где–то в середине–конце семидесятых, Ваши родители пришли к нам в гости, а мой отец, до встречи, мне загадочно сказал: вот, присмотрись, мне интересно, что ты скажешь после. Я «присмотрелся», и даже помню мой «отчёт»: ты знаешь, пап, мне сначала не по себе стало: такая красавица и такой неинтересный муж, а, спустя полчаса, я смотрел только на мужа, влюбившись в него. Папа взлохматил мне голову (ах, как мне, пятидесятилетнему, не хватает этого) и сказал, что, мол, молодец, а Юрвас — настолько потрясающий разведчик, что Юлиан Семёнов (тогда ставший другом семьи) не простит, если что–нибудь из подвигов (практики) Вашего, Андрей, папы, станет известно ему не от моего отца. Впрочем, несмотря на то, что отношения у меня с моим отцом были, наверное, более близкие, чем у Вас, я тоже мало чего знаю. Вот о дружбе с Санджаем знал. И, хотя, думаю, и Вам известно, что Санджай был далеко не ангелом — но нашим «неангелом» был, что это Вашего папы заслуга.
Юрий Васильевич, потом, часто бывал у нас, и один, и с Вашей мамой. И мне уже тогда казалось, что пара–то идеальная. Один раз я с Юрвасом выпивал перед его отъездом в Женеву. Он заехал, чтобы взять, там, письма, чёрный хлеб и сало — обычно, в таких случаях я заезжал, но он, что–то, настоял. И мы с ним выпили. Крепко–некрепко, я не помню. Но помню, что всё время Ваш папа говорил о моём (я своего боготворил) и КАК говорил. До этого хорошие тосты тоже были, Л. В., который тоже, как правило, бывал у нас вместе с Вашими, — не даст соврать. Ну, и Вы же сами не думаете, что это была подначальственная лесть.
Вы, возможно, знаете, что мой отец — из пресловутой азиатской «мафии» в разведке, т. е. один из трёх её организаторов и двух — руководителей, к высылке в Женеву оставшийся одним. И туда он пытался вытащить талантливых азиатиков. Я помню, что как раз с Вашим папой, которого он хотел больше всех, трудно было: там такой начотдела был, поставленный моим отцом, но, потом, ему изменивший, что и терпеть не мог Вашего, и не отпускал к моему. Фамилии я все помню, но, вдруг, интерпретация не совсем точная, и жаль кого–то повергнуть в недоумённую обиду, — что, без фамилий.
Ваш папа — со слов моего — блистательно в Женеве работал, но очень мало, увы. Трижды, после вывоза Юрваса в Москву мой отец был у него, вероятно, в первую встречу, когда Юрвас надеялся вернуться, Вы услышали обрывок разговора. И, действительно, мне отец говорил, к вопросу о заменимости людей, что после смерти Юрия Васильевича, многие проекты оказались неосуществимыми в принципе, но мне не может даже представиться, даже исходя из личных отношений, что Ваш папа что–то не сказал из амбициозных побуждений. Да у них оправданием всей жизни (и Вы на это намекаете) была работа для Родины. Помните — была бы страна родная, и нету других забот.
Я помню, как отец мой, приехав с последней встречи с Вашим папой, когда тот уже не говорил, — а были они вместе с Я. П. Медяником, — вот пришли они, и отец мне: неси бутылку, быстро. И рассказал, что Юрвас умирает. И — близко к Вашему рассказу — о пристальном взгляде на полку бара. Почему–то мне сейчас кажется, что бутылка коньяка была в рассказе. И, что, Юрваса спросили, а можно ли тебе. И что он, каким–то образом поднял руку и кинул её, мол, все равно, теперь. И они выпили. И, там, … не буду, ничего плохого, конечно. Мой папа, рассказывая это, плакал. И Я. П. плакал. Я это в первый раз пишу.
Да, Вы пишете о том, что забыли. Да, если, там, с пенсией безобразие, — то — к Л. В. Но о неблагодарности службы в разведке, мой отец, службу боготворивший, задолго до своей смерти предупреждал, что, разумеется, мы тоже получили по полной. Причём, знаете, день увольнения по старости моего отца — 23 августа 1991 г., когда он лежал с очередным инфарктом в больнице, я достаивал своё на баррикадах, а Л. В. — один из блистательных его учеников, стал Председателем. И ещё. Я помню, как через полгода–год папа мой позвонил Вашей маме. Затем, перепоручил это моей маме. И, я помню, как она сказала, что «Нина была очень суха». Но, вне зависимости от трактовки, что же Вы ничего не говорите об Я. П. и А. А. Между тем, все эти люди были на поколение старше Ваших родителей, там не дружеские отношения были, но любовные.
Теперь — о МОЕЙ маме. Она лежит сейчас, в пятиметровой досягаемости от меня и требует, чтобы я шёл спать. Ей восемьдесят семь. Я, сначала, увидев Ваш опус, чуть было не закричал ей. А сейчас — сказать не могу и знаю, если найдётся сволочь, чтобы показать выдержки из Вашего текста — будет убийцей. Даже потом уже, хотел, хоть исподволь, пораспрашивать о подробностях — не стал, тем более, что подробности все вспомнил сам. Я всё помню.
Не могу судить, сколько заняло времени от первых симптомов у Вашего отца, до обращения в амбулаторию Представительства. Думаю, что Ваш отец терпел — они все терпели. Действительно, первоначальный диагноз моей матери был (по внешнему осмотру) — послегриппозное осложнение. Были даны лекарства и сказано, чтобы обратился через три дня, если лучше не будет. Юрвас обратился через неделю, с явным ухудшением. Здесь же начались консультации, вплоть до госпитализации в местную клинику. Ну, не надо, опухоль обнаружили там, и там бы прооперировали, если бы моя мама не настояла, что у нас в Бурденко лучше оперируют. Я понимаю и Вашу маму, с чьих слов Вы делаете заключения, и Вас. Но, вот, нельзя так несправедливо, что не вырубить топором: действительно, мама моя акушер–гинеколог по аспирантской специальности (конец 40-х — начало 50-х). Но с 1942-го — она военврач, вплоть до начальника прифронтового госпиталя. Мой генеральствовавший папа войну закончил старлеем, а она — капитаном. Были годы в скорой помощи, участковым терапевтом, в Боткинской и Склифасофского. Когда Вы начинали учиться в МГИМО, она там в поликлинике работала. И, конечно, грандиозная практика в посольствах разных стран с отцом. Она была наиохуительнейшим врачом типа земского со знанием всех передовых местных практик — языки тоже учила. И самым потрясающим диагностом, что я когда–нибудь знал. Но не я, конечно, только. Вот, в Японии до сих пор — там Миша Галузин, Ваш детский приятель только, — а о ней легенды. Лощинин, в бытность постпредом в Женеве, звонил, говорил, мол, что как бы хотелось её туда вернуть, — ей под 80 было. В последние три года — она очень плоха, не Альцгеймер, но прогрессирующий склероз. И я, удивляясь сам себе, люблю её больше и больше. Нет, ну был случай, когда одна из её лучших подруг разорвала с ней отношения, когда, мама моя в Склифе оперировала безнадежную больную — мать той подруги по её настоянию, и та умерла. Был несколько дикий случай, когда один из близких знакомых, немного сойдя с ума, обвинял мою мать в применении к нему незаконных средств тибетской медицины. В сталинское время её обвинили, раз, в незаконных абортах. Вот сомнительные случаи, что я, более чем за 50 лет её медицинской практики, знаю. В общем, понятно, конечно, но несправедливо. И логика ясна — вместо того, чтобы хорошего врача (это при том, что лучше моей мамы врача не было, и, по опыту, не могло быть нигде), жену резидента, которая, конечно, себя, не утруждала. А к маме, как издевался отец, любая жена дежурного коменданта, в связи с прыщом на заднице, в ночь звонила и мать моя, с чемоданчиком, спешила. Это я и по детству своему помню. И до сих пор живы люди, которым она жизнь спасала. Вы же сами понимаете, что было у Вашего папы, зачем камень кидать. Ну, так, ни она, ни живые её подруги в сеть не влезают…
А ещё, при всем признании мной Вашего авторского права, хрен его знает, но кое–чего не надо бы, ведь ВАША мама ещё жива и дай ей Бог всего. Ведь, ну, ей-Бог, ведь в известном смысле пособием по фрейдизму может выступать работа Ваша, причём по классическому фрейдизму, что мы с Вами тридцать лет назад почитывали.
Ну и последнее. Тоже, фрейдизм, конечно. Я полагаю, что все Ваши оценки разведки и людей, в этой сфере работающих, — правильны. Разумеется, Вы вправе говорить, что и не должны и не можете давать всех оценок, но, уж слишком без других оценок — положительных, хотя, слава Богу, положительный образ Вашего папы всё–таки складывается. В общем, это примерно так, как я думал, когда Вы поступали в Краснознаменный. Да я, при всём обожании отца своего, не мог подумать о себе в непосредственной связи с конторой. Все изменилось. И, вот, у меня впечатление, что Вы, уничижая службу, каким–то образом оправдываете своё несостоявшееся в ней участие.
Ещё раз простите, если что не так, напишете по-Достоевскому, — прочитаю и индейцев.
Искренне (поверьте) Ваш,
К.
PS Кстати, я, вот, и реплики Ваши на отзывы здесь почитал, Вы прояснили уже отношение к своему детству — счастливое оно было?
25.11.07
Здравствуйте, К!
К сожалению, не помню Вашего имени, а без имени обращаться неловко. Буква К подсказывает имя Коля, но я не помню наверняка. Мой папа всё время говорил, что Вы похожи на молодого Петра I, поэтому мне в голову лезет имя Пётр.