Стена
Шрифт:
День за днём я впитывал новые впечатления, круг моих интересов становился шире и многограннее. Теперь я знал многих селян, с некоторыми из них сошёлся накоротке. Мои прежние представления о них час от часу менялись, и теперь, годы спустя, я уже видел в них не туповатых, слабоумных флегматиков, какими они казались мне в первые дни, а... но нет, описать этих "простодушных голышей из Эдема" (чьи это слова?) я не возьмусь - не существует в человеческом языке формул, категорий и понятий, пригодных для осмысления их совершенно абсурдного, алогичного, глубоко иррационального бытия. Логический аппарат здесь бессилен, этих чудаков следовало принимать как некую данность, интуитивно, не рационализируя и не подвергая анализу либо не принимать вовсе. Эти дети природы ни на йоту не были подвержены поведенческим законам цивилизованного мира. Как и вообще каким бы то ни было законам.
Вот
Дед Захар - тот самый человек-дерево, с которого началось моё удивительное обращение. Старый молчун, чурающийся общества, крепкий и могучий, как дуб (опять эта ассоциация с деревом!), он излучал флюиды нечеловеческой силы и абсолютной устойчивости. Не раз (и не два) потом я видел его неподвижную узловатую фигуру, безмолвно маячившую в отблесках золотого заката где-нибудь на холме, на лесной опушке или крутом речном берегу, возвышающемся над окрестным ландшафтом - как и тогда, когда я столкнулся с ним впервые. В эти минуты (вернее сказать: долгие-долгие часы) человеческое естество, казалось, окончательно покидало его тело: кровь более не струилась по жилам, члены и суставы костенели, и без того дублёная кожа обретала шероховатость и твёрдость древесной коры - умиротворение и неземное спокойствие царило тогда под кроной его несуществующих ветвей. Я часами мог сидеть рядом и молча внимать его одиночеству.
Полная его противоположность - Солнцедар. Живой, непоседливый паренёк лет восемнадцати, общительный, юркий, бесшабашно-весёлый, никогда не унывающий. Зимой он куда-то исчезал, и о нём тут же все забывали, зато ранними летними утрами, в тихие предрассветные часы, когда сырой туман ещё стелется по сонной траве и клочьями цепляется за клейкую листву старых лип, ловко карабкался он на самое высокое дерево и заливался оттуда самозабвенным свистом, выводя виртуозные рулады подстать жаворонку, звонкому провозвестнику нового дня. Трели его разносились по всей деревушке, будя туземцев и скотину в стойлах.
А с наступлением вечерних сумерек его сменяла девчушка по имени Майская Ночка, чей чистый переливчатый голосок, доносившийся в ночной тиши до околицы и даже ещё дальше, до речки, навевал на сельчан радужные сны и тревожно-приятные мысли.
Гурьбой высыпали в солнечные деньки из своих халуп полногрудые и крутобёдрые ядрёные бабёнки, молодые, полные задора непоседливые девки и совсем уже трухлявые, высохшие до состояния мумии, старушенции. Слетались кучкой, рассаживались на какой-нибудь завалинке, до боли в скулах лузгали семечки, устилая подсолнечной шелухой вытоптанный сотнями босых ног клочок земли, увлечённо перебрасывались ядовитыми сплетнями и надуманными байками из жизни односельчан - либо просто пустословили по поводу и без повода, впопад и невпопад.
Было ещё несколько ярких личностей в этом забытом Богом селении. Так, в ночную пору выползал из своей отшельничьей норы бирюк по имени Вольф Вольдемарыч и рыскал в одиночестве меж спящими избами - деревенские псы тогда захлёбывались от яростного лая. Забирался порой далеко в лес, откуда сутками не казал носу. Так же ночью возвращался в свою нору и, затаившись, отсиживался там до следующей вылазки. Был он сухопар, волосат и нелюдим, днём на людях показывался редко, да и тогда держался особняком от всех. Впрочем, и сами сельчане чурались его, с опаской обходя стороной. Что-то было в нём от первобытного хищника, выслеживающего обречённую жертву.
Наибольший страх наводил он на пару белобрысых юнцов, Ваньку и Ваську, имевших обыкновение вприпрыжку носиться по деревенским задворкам и пугливо шарахаться при приближении кого-либо из селян. Их всегда видели вместе, хотя они и старались никому не попадаться на глаза. А уж при приближении крадущегося бирюка Вольфа Вольдемарыча эта парочка буквально цепенела, пучила круглые от ужаса глаза и без оглядки уносилась прочь - только пятки сверкали.
В тёплые погожие дни, когда солнце мягко серебрило водную гладь безымянной речушки, мне не раз выпадала удача наблюдать, как весело плещутся в воде две девчушки, Русалочка и Машенька. Им было лет по пятнадцать-шестнадцать, не больше. Они стремительно скользили над речным дном, распугивая мелкую рыбёшку, заставляя неповоротливых раков второпях пятиться под укрытие прибрежных валунов, а солнце тем временем пронизывало тонкими лезвиями-лучами прозрачную толщу воды и чертило на песчаном дне фантастические замысловатые узоры. Было истинным наслаждением смотреть за грациозными движениями гибких обнажённых тел, бронзовых от загара, в мельчайших капельках воды, ослепительно блестевших под жгучими лучами дневного светила. В такие дни их задорный смех разливался над речушкой от заката и до заката.
Не подумайте, что этими эксцентричными выходками исчерпывался весь уклад жизни местных чудаков. Нет, во всём, что касалось повседневной житейской рутины, селяне мало чем отличались от обычных людей. Вели нехитрое хозяйство, сеяли хлеб, выращивали картошку, доили коров, удили рыбу, ходили на охоту. Кажется, у троих из них имелись старые охотничьи ружья, но в ход они их, однако, не пускали - даже когда шли на медведя. Верные старинным дедовским обычаям, отчаянные смельчаки, сбившись в группу из трёх-четырёх человек, шли на хозяина леса с обычной рогатиной.
Жили они в полном согласии с природой и друг с другом. Разрушительный яд цивилизации и миазмы технического прогресса не коснулись их, обошли стороной, оставив души сельчан чистыми и нетронутыми. Разум их не был замутнён современными знаниями, душа не совращена гонкой за успехом и стандартным набором жизненных благ, однако они были мудры, мудры какой-то особой мудростью, впитанной ими с молоком матери и вековыми традициями отцов и дедов.
Ясно, что я был чужим среди них - по крайней мере, на первых порах. Но шло время, и какое-то сверхрациональное понимание начало исподволь приходить ко мне. И вот настал тот чудесный день, когда я внезапно почувствовал, обострившимся интуитивным чутьём осознал: они приняли меня. Это произошло на четвёртом году моей жизни в этом райском уголке, поистине, как я теперь понимал, отмеченном Богом. Я больше не был чужаком, пришлым отщепенцем, существом из мира иного. Они вобрали меня в свою среду, пленили мою душу, очистили её от шлаков и наносов цивилизации, обнажили её первозданную сущность, вдохнули в неё новую жизнь - живую, естественную, многоцветную, наполненную ароматами лесных трав и полевых цветов, переливами скворца и ночными трелями соловья, мягким шелестом ветерка в кронах могучих платанов и завыванием зимней вьюги в печных трубах. Да, я больше не чувствовал себя изгоем, и это было тем более отрадно сознавать, что отныне я не помышлял о возвращении в жестокий мир моего прошлого.
С некоторых пор я полюбил бродить по глухим лесам, этому первозданному гигантскому зелёному хаосу, в недрах которого наша крохотная деревушка терялась подобно иголке в стоге сена. Я не брал провожатых или попутчиков, предпочитая компании одиночество - что-то очень интимное виделось мне в этих бесцельных блужданиях по лесным просторам, и делить своё одиночество с кем-либо ещё казалось мне кощунственным. Меня неудержимо тянуло в эти медвежьи углы, где я испытывал неописуемое чувство восторга, какого-то радостного томления, где душу мою распирало от пьянящего ощущения единства с этим лесом, этой землёй, этим удивительным миром - миром, который с каждым днём, с каждым моим шагом всё более и более открывал передо мной свои тайны. Едва лишь ранняя песнь Солнцедара, отгоняя прочь последние отголоски предрассветного сна, отверзала мои веки, как я тут же оказывался на ногах и, наскоро умывшись, убегал в леса. Бодрящая роса, ещё не тронутая ранними солнечными лучами, омывала мои босые ноги, легчайшая дымка утреннего тумана, развеиваемая едва ощутимым движением воздуха, нежно ласкала лицо. Я шёл наугад, никогда не планируя путь заранее, отдаваясь на волю интуиции и исконных своих инстинктов. О, это было восхитительно - идти, не разбирая дороги, доверясь чутью и судьбе! Я спускался на дно глубоких оврагов, пересекавших мой путь, и долго сидел на берегу весело журчащих ручейков, пробивающих себе дорогу сквозь густые заросли бузины и папоротника. Взбирался на пологие холмы, с которых открывался волшебный вид на эту обойдённую цивилизацией и человеком страну. В знойные дни, когда солнце изливало на землю избыток своей живительной энергии, купался в речке, наслаждаясь прохладой и свежестью кристально чистой, идеально прозрачной воды. Часами, без устали, без цели и смысла, повинуясь какому-то внутреннему зову, мог идти вдоль неё, следуя всем изгибам и поворотам её русла.
И лишь одно вносило диссонанс в эту сказочную идиллию: Стена. Неимоверно высокая, бесконечная гладкая бетонная Стена, на которую я то и дело натыкался в своих скитаниях по густым лесным чащобам. Внезапно вырастая словно из-под земли, это уродливое строение преграждало мне путь, и ни обойти, ни перебраться через него мне было не под силу. Позже от местных жителей я узнал, что о Стене этой знали ещё их деды и прадеды, что стоит она здесь испокон века и что ещё ни один человек не смог перебраться через неё. Когда и откуда она здесь появилась, где она начинается и где заканчивается, не ведал никто.