Степь зовет
Шрифт:
— Ну что ж, ничего другого мне не остается. Элька собрала разбросанные будылья и сложила их у печки. С улицы донеслось пение.
— Видите, молодежи и мороз не страшен! — поддразнил ее Синяков.
— Хорошо поют наши девушки, — задумчиво сказала Элька.
— Петь-то они горазды. Но должен сказать правду, что интересной девушки я уже давно не встречал, ну ни одной… кроме… Простите за откровенность, кроме вас, конечно…
— Так-таки ни одной? — Элька улыбнулась.
— Я это серьезно. С первой минуты, как я вас увидел, вы понимаете, с первой минуты… — Он замолчал.
— Что вы на меня так
— А что? Даже посмотреть на вас вы мне не разрешаете? Знаете, мне, пожалуй, нужно перестать к вам ходить, — сказал он тихо.
— Почему?
— Так…
— Но почему же?
— А разве вам не все равно, хожу я или нет?
— Может, и не все равно.
— Правда? О, если так… — Он взял ее за руку.
— Если так, я сейчас принесу борщ, и мы пообедаем, — шутливо сказала Элька, отнимая руку.
Она быстро набросила на себя платок и вышла в кухню. Синяков остался один. Довольный, он начал ходить из угла в угол, рассматривая комнату, как будто был уже здесь хозяином.
«Голова у нее уже кружится. Главное — теперь не упустить момент. Она еще будет валяться у меня в ногах».
Элька вскоре вернулась с миской борща. Она поставила столик поближе к кровати, нарезала хлеба.
— Ну, приступим!
Девушка подвинула Синякову табурет и сама села на кровать. Синяков был голоден и с удовольствием ел борщ.
— Кто это так вкусно готовит? — спросил он.
— Я. — Элька важно поклонилась.
— Вы сами? — удивился Синяков. — Оказывается, вы и на этом фронте молодчина!
— Что это вы меня все хвалите?
— Я не против, чтобы и вы меня похвалили.
— Может быть, и похвалю.
— Я чувствую, что мы будем друзьями. — Синяков пересел на кровать.
— Вам здесь будет неудобно.
— Очень удобно… Скажите, откуда у вас такие милые волосы? — Он протянул руку, как бы желая погладить девушку по голове.
— Они у меня давно. Не помню, с каких пор.
— А сколько вам лет?
— Столько же, сколько моим волосам. Пересели бы на табурет, право…
Синяков пропустил ее слова мимо ушей. За окном ветер завывал так сильно, что стекла дрожали.
— Ух, как воет!.. Помните ту ночь, когда мы с вами впервые встретились? Это была судьба! Вам не холодно? — он крепко сжал ей локоть.
Элька стремительно отшатнулась от него. Из волос у нее выпала гребенка. Синяков быстро нагнулся и поднял.
— Давайте сюда!
— А я вас причешу. Вы не хотите, чтобы я вам помог?
— Нет.
Гребенка хрустнула у Синякова в руке. Он внезапно обхватил девушку за плечи и прижал к себе.
— Сейчас же отпустите меня, — негромко проговорила Элька, и в голосе ее послышалось такое отвращение, что Синяков невольно разжал руки.
Элька решительно подошла к стене, сняла с гвоздя бурку, положила на табурет.
— Уходите.
— Ну-ну… Я просто пошутил, — пробормотал Синяков, взяв бурку. — Не сердитесь на меня.
— Я не сержусь. Всего доброго.
Синяков ушел. Элька села на кровать, подперла голову кулаком.
«Так тебе и надо! — ожесточенно бранила она себя. — Дождалась! Тискают, как последнюю… Раскисла, захотелось, чтобы пожалели…» Разве за этим ее сюда послали? Надо было заставить Синякова подумать, как помочь колхозникам с хлебом, выручить людей, а она… Как же сейчас быть? Что делать? С кем посоветоваться? Может быть, поехать в райком, к Миколе Степановичу, с ним поговорить?
От этой мысли у Эльки стало немного легче на душе.
Всю ночь в хате горел свет. Вечером Зелде стало так худо, что даже старуха всполошилась.
— Горе ты мое! — ломала она руки. — Шефтл, не стой ты без дела! Может, затопить печь и прикладывать ей горячие кирпичи к ногам?
Шефтл, босой, в холщовой распоясанной рубахе, растерянно топтался по хате, с досадой почесывал давно не бритую щеку.
— О господи, мало мы намучились! — причитала старуха, шаркая опорками по полу. — Так я и знала, что быть беде: недаром кошка всю ночь скреблась под кроватью, чтоб ей удавиться…
Шефтл натаскал соломы, старуха затопила печь и, прикладывая Зелде горячие кирпичи к ногам, без устали ворчала:
— Камень бесчувственный! Палец о палец не ударит, даже не посидит возле хворой жены…
Она видела, как больно это Зелде, и теперь по-бабьи жалела невестку.
— Ну, заболела жена — что из того, не бросать же ее. Ничего, еще выздоровеет…
Рано утром Шефтл запряг кобылу в кособокие сани и повез Зелду в Святодуховку, к доктору. То, что приходится гнать кобылу в такую даль, было ему горше горького. Но что поделаешь! Так уж у него идет одно к одному…
Стоял мягкий морозец. На свежем воздухе Зелде стало полегче, и, пригревшись в старом тулупе, она задремала. Сани еле тащились.
Шефтл сидел на передке. Он сгорбился, словно все его горести разом навалились ему на спину, и печально смотрел на свою отощавшую кобылу. Вот оно, все, что осталось от его хозяйства. Столько лет гнул спину от зари до зари, и в дождь, и в жару, и в метель, работал как вол, жалел съесть лишний кусок хлеба, урезывал себя в чем только мог, сберегал каждую кроху, лишь бы стать хозяином, соседям на зависть. А теперь ему стыдно показаться им на глаза. Все у него пошло вверх колесами и становится все хуже и хуже. Бог знает, как он дотянет до весны… Руки опускаются, и опять же помощи ждать неоткуда. А у них, в колхозе, по-иному, о них заботятся… Он, Шефтл, уж и рад бы ухватиться за колхоз. Если б взяли его, он, ей-богу, пошел бы… Видно, не только с двумя, но и с четырьмя руками одному на своей полосе не управиться. Видно, она была права, Элька, люди работают сообща, государство дает машины, им и легче. И его берет досада на самого себя. Давно ли ему предлагали, просили, уговаривали, а сейчас никому до него дела нет, и ей, Эльке, тоже… Вот же она видела его мать, а о нем даже не спросила. Должно быть, узнала, что он женился, и сердится, подумал Шефтл…
Зелда проснулась, когда сани были уже в Святодуховской балке. Она слышала, как Шефтл ожесточенно понукал кобылу, и чувствовала себя виноватой — причиняет ему столько хлопот. А ведь раньше он был совсем другим, веселым. И любил ее… Она нарочно старается вспомнить все то доброе и веселое, что было в их совместной жизни, но от воспоминаний становится еще тяжелее. Эх, выздороветь бы…
— Шефтл! — окликнула она мужа, приподнявшись на локте.
Он, видно, не услышал.
— Шефтл!
— А? — нехотя отозвался он.