Степь зовет

Лурье Нотэ

Из накаленной степи налетел ветер и вихрем завертел легкую полову по току.

— Это к дождю! — крикнул Коплдунеру Калмен Зогот.

С трудом удерживаясь на молотилке, он смотрел на небо. С Санжаровских холмов плыли, обгоняя друг друга, черные тучи.

В степи становилось все темнее. С протяжным карканьем беспомощно метались в воздухе вороны, хлопали крыльями, а затем, роняя перья, понеслись куда-то вместе с разбушевавшимся ветром.

— Смотрите, что делается! — закричал Калмен Зогот. — Остановите молотилку!

Люди уже спрыгивали со скирды, с арб, с молотилки,

смотрели с тревогой на потемневшую степь, на черное, взбаламученное небо.

— Чего вы стоите? — крикнул Коплдунер. — Хлеб надо спасать!

— Скорей, скорей! — засуетился Пискун. — Ливень будет!

Ветер свистел все сильнее. Низко нависшее, темное небо прорезывали со всех сторон яркие вспышки молний. Гром покатился по степи, по холмам и балкам. Над хутором протянулись густые синие полосы. Где-то там уже шел дождь.

— Ишь хлещет! — испуганно пробормотал старый Рахмиэл. — Ой, утята мои утонут, они же в канаве пасутся… Уточки мои утонут! — Набросив на голову мешок, он пустился бежать.

— А у меня стреха открытая, — вспомнил Слобо-дян, — того гляди, весь дом зальет.

— Боже мой, дождевая вода зря пропадает! — спохватилась и жена Шии Кукуя. — Надо корыто подставить.

В страхе за свое добро колхозники один за другим, покрыв головы мешками, с криками побежали домой.

— Куда? — кричал Коплдунер. — Куда вас черт несет? Ведь хлеб пропадает…

— Уплывет, хлеб уплывет! — подал свой голос и Юдл Пискун. — Вот какие тучи! Ай-ай…

— Вернитесь! — надрывался Коплдунер. Ветер унес его соломенную шляпу и покатил по степи. — Скорей, скорей! Тащите мешки! Мешки сюда, скорее!

Черная, запорошенная соломой борода Калмена Зогота развевалась по ветру. Он таскал мешки к пшенице, забыв не только о письме, но даже и о самом Якове Оксмане. Теперь он знал одно — во что бы то ни стало нужно спасти хлеб.

Коплдунер деревянной лопатой ссыпал пшеницу в мешки. Рядом сгребали зерно Хома Траскун и Додя Бурлак. Другие колхозники торопливо перетаскивали мешки к навесу.

— Смотри, какая темень! — вопил Юдл Пискун. — Потоп будет! Потоп!

В воздухе повеяло прохладой. Хлынул проливной дождь.

Свистел ветер, косой дождь все сильнее хлестал по молотилке, по арбам, по людям, которые суетились около непокрытой пшеницы.

— Брезент! — кричал Калмен Зогот. — Тащите брезент!

— Нет брезента, — огрызнулся Юдл Пискун. — Соломой укроем. Ну-ка, арбу сюда! Живо!

Микита Друян с Коплдунером и Хомой Траскуном впряглись в арбу с колосьями. Юдл Пискун, покрикивая, легонько подталкивал арбу сзади. Около пшеницы Зогот и Триандалис подперли арбу плечами, и она накренилась. Колосья с шелестом посыпались по спущенной драбине вниз.

— Чтоб им трижды кишки скрутило! — выругался Юдл Пискун, застегнул мокрый пиджак и полез на колосья. — Утоптать нужно! Утоптать!

Калмен Зогот промок насквозь и уже собирался было укрыться под навесом, когда заметил, что несущиеся по горке ручейки, бурля и пенясь, заворачивают к пшенице. Калмен схватил лопату и стал быстро отводить воду в сторону.

— Разбежались, будто мыши, чтоб им сгореть! — ворчал Юдл, глядя на Онуфрия Омельченко, Коплдунера и Хому Траскуна, которые таскали солому и со всех сторон укутывали ею зерно. — Работай на них, надрывайся!

А за обмолоченной скирдой лежал Риклис, глубоко засунув худые ноги в нагретую солнцем солому, и лениво следил за косыми полосами дождя, за бегущими ручейками.

«Пусть хлещет. Могу себе позволить и отдохнуть немного. Надо мной не каплет. Не мое тут пропадает».

Вскоре ветер утих. Дождь стал спокойным, равномерным и редким. Сильнее зашумели несущиеся с холма ручейки. Ток опустел. Один только Юдл Пискун, укрыв голову мешком, отводил лопатой воду. Он промок насквозь, но, чувствуя, что из-под навеса за ним следят много глаз, не уходил. Вдруг он услышал свист. По узкой дорожке неслась к току бедарка. Юдл стал еще проворнее орудовать лопатой. «Хорошо, что я не ушел с тока», — подумал он.

3

На заляпанной грязью бедарке мчался председатель колхоза Меер Волкинд. Он сидел, закутанный в коричневый брезентовый плащ с поднятым капюшоном, и, чмокая, поторапливал кобылу. Дождь хлестал его по широкой спине. По обе стороны дороги бежали ручейки, унося с собой полову и солому. Сливаясь, они поворачивали к поросшим буркуном канавам, с ожесточением шумели и пузырились под дождем.

«Кто знает, что там делается. — Из-под низко надвинутого капюшона Волкинд тревожно глядел на степь и все поторапливал лошадь. — Вот беда, пшеница, наверно, промокла. Хома Траскун еще позавчера говорил, что надо свезти хлеб с тока. А на чем? Лошади-то на молотьбе. А теперь от Хомы упреков не оберешься. Как будто можно было ожидать, что ни с того ни с сего хлынет дождь…»

Поежившись в тяжелом, намокшем плаще, Волкинд вспомнил о своей мазанке. Она все еще стоит такой, какой Матус, уезжая, оставил ее, — с худой крышей, с обнаженными стропилами. Волкинд уже около десяти месяцев, с тех пор как приехал сюда, собирается перекрыть мазанку соломой или камышом, да вот все руки не доходят.

«Наверно, здорово течет. Вот беда! И дернул же меня черт привезти сюда Маню!»

Ток был уже близко. Дождь как будто утихал. На току хлопотал один только Юдл Пискун, он все еще отводил деревянной лопатой воду к канаве и делал вид, будто, поглощенный работой, не замечает председателя.

«Укрыл-таки пшеницу! — с облегчением вздохнул Волкинд. — Хозяин, ничего не скажешь. И Хонця еще ворчит… Если бы все работали, как Юдл!» Хорошо, что ему, Волкинду, удалось провести Юдла в правление, хотя кое-кто и был против.

Когда председатель подъехал к току, дождь уже совсем прошел. Посветлело. Небо над омытой степью стало словно выше. Колхозники в подвернутых штанах осторожно ступали босыми ногами по холодной грязи, полной грудью вдыхая свежий послегрозовой воздух.

Степь, куда ни бросишь взгляд, казалась теперь необычайно широкой. Далеко-далеко, на пригорке около Нечаевского хутора, вертел крыльями ветряк. На самом горизонте ясно обозначались уже обмолоченные скирды соседних колхозов.