Степь зовет
Шрифт:
Через минуту Элька вышла из правления.
На небе собирались тучи. Из-за бугра налетал прохладный ветерок, свежо, чуть горько пахло полынью. Элька поднималась по травянистой тропинке. Проходя мимо двора Шефтла Кобыльца, она замедлила шаг. Ей Показалось, что за невысокой изгородью прошел Шефтл, один-одинешенек, и ее вдруг потянуло туда. На сегодняшнем собрании она его не видела. Он, единственный из всех хуторян, не пришел. Надо же вразумить его, поговорить так, чтобы он наконец понял…
Шефтла во дворе не было. На завалинке покряхтывала старуха, ей ломило спину. К дождю…
— Добрый вечер! — негромко сказала Элька. — Что это вы тут одна, в темноте? Шефтла нет?
— Еще с вечера
Элька присела. Ничего, она немного подождет. Может, вернется Шефтл, а тем временем она накроет ворох.
Девушка поднялась, взяла вилы и проворно стала накидывать солому на кучу непровеянной пшеницы. Вилы быстро ходили в ее сильных, умелых руках.
— Не надо! Зачем вам беспокоиться! — благодарно вздыхала старуха. — Спасибо вам… Мне уж не под силу… Эх-хе-хе, старость не радость…
Вокруг было так сумрачно и глухо, таким заброшенным выглядел этот двор и эта одинокая, охающая старуха… Эльку охватило странное чувство. На минуту ей представилось, что именно так должен выглядеть двор последнего во всей стране единоличника.
Элька кончила накрывать ворох. Быстро стряхнула приставшие к платью соломинки и подошла к старухе.
— Скажите своему сыну, что я заходила, — тихо сказала она, — что я хотела его видеть, ждала…
Элька сделала несколько шагов и остановилась.
— Вы ему передайте, что я еще зайду… завтра.
Она ушла.
Тьма все сгущалась. В стороне, во дворе Юдла Пискуна, мигнул и погас огонек.
Элька была уже за хутором. Впереди лежала ночная степь, на небе черными пластами громоздились тучи.
Навстречу порывами задувал резкий ветер, завивал платье вокруг ног. На ходу Элька потуже обвязала голову клетчатым платком, чтобы ветром не трепало волосы. Она пыталась собраться с мыслями. На бюро надо поставить вопрос о помощи, которую Ковалевск обещал бурьяновскому колхозу. Это раз. О соцсоревновании — это два… И надо поговорить о Хонце… Как тут быть? И, непрошеная, приплеталась мысль о старухе, которую она оставила одну, в темном дворе, и о нем, о Шефтле…
Там и сям в черной степи глаз смутно различал бугорки копенок.
Начал накрапывать дождь.
«Хотела бы я посмотреть, какой она станет через несколько лет, наша степь…» — подумала Элька.
Внезапно за ближней копенкой что-то зашуршало, и раздался короткий сухой треск. Элька сделала было шаг к копне, но упала. Черное небо прорезала молния, коротко пророкотал гром. Или это ей показалось?…
Элька попробовала подняться. Словно в тумане увидела она маленькую тень, скользнувшую по гребню балки. У нее звонко застучало в голове, острая боль пронзила то ли правую руку, то ли бок, и она вытянулась на земле. Ей послышалось громыханье колес на горе. Или это гром гремит и ветер свищет в ушах?…
Ветер свистел по степи и стегал землю крупным, холодным дождем.
Далеко окрест дышали желанной влагой массивы колхозных паров. А вниз по горе, погоняя буланых, несся Шефтл Кобылец. Он свистел лошадям: «Фью-у, айда!» — и на всю степь клял свою мужицкую долю.
Часть вторая
Перевод Р. Рубиной
Калмен Зогот, весь в пыли, с застрявшей в бороде соломенной трухой, торопливо шел с тока к своему заросшему травой двору. Уже подоспело время обеда, и у него сосало под ложечкой. Во дворе, около колодца, жена доила рябую корову. Не выпуская из рук влажного, теплого вымени, Геня-Рива живо обернулась к мужу и с волнением крикнула:
— Шлойме-Калмен! Шлойме-Калмен! Какое-то письмо пришло! На кухне лежит, на подоконнике. Под синей кастрюлей…
— Письмо? — недоверчиво переспросил Калмен. — Что за письмо такое?
С тех пор как в гражданскую войну убили Хаима, его сына-красноармейца, Калмен Зогот не получал писем. Ему никто не писал, и он никому не писал.
— От кого бы это, а? — недоумевал Калмен.
Он подтянул штаны и вытряхнул из своей густой черной бороды полову, словно дома его ожидал почтенный гость.
В тесной кухоньке пахло свежими огурцами. Калмен подошел к оконцу, осторожно приподнял синюю кастрюлю и увидел на подоконнике большой желтоватый конверт.
— В самом деле письмо! — удивленно пробормотал он, с опаской коснувшись конверта огрубелыми пальцами. — И кто бы это мог послать, а? Не случилась ли беда какая?…
Он несколько раз перечитал про себя адрес. А вдруг, даст бог, это ошибка и письмо вовсе не ему? Но на конверте крупными русскими буквами были выведены его имя и фамилия. Медленными шагами направился Калмен к двери и, сдунув пыль, уселся на пороге. Он посмотрел конверт на свет, осторожно вскрыл его, вытянул сложенный вчетверо лист пожелтевшей плотной бумаги, похожей на засаленную страницу старого молитвенника.
Калмен сгреб в кулак свою густую бороду, чтоб она ему не мешала, и, с трудом разбирая слова, начал медленно читать:
«Досточтимому, прославленному своими добродетелями, реб Шлойме-Калмену Зоготу. Пусть Вас не удивляет, что я к Вам обращаюсь с письмом. Надеюсь, Вы остались таким же добропорядочным человеком, как и прежде, хотя времена настали тяжелые и одному богу известно, как трудно нынче сохранить честность. Я долго думал, пока решился написать Вам и попросить о том, о чем прошу. Вам представляется возможность совершить богоугодное дело — оказать человеку услугу, равную спасению утопающего или призрению погорельца; только не проговоритесь перед кем-нибудь, упаси бог, ибо люди теперь хуже зверей в лесу. А Ваш труд даром не пропадет, Вы меня хорошо знаете. Мир еще не погиб, настанут более радостные времена, и мы тогда послужим друг другу. Уповаю на всевышнего и надеюсь, что совсем скоро мы возвратимся на наши насиженные места… Помяните мои слова: близок час, когда мы снова станем хозяевами нашего добра, добытого в поте лица, нашей земли, наших теплых гнезд, и тогда я Вас, конечно, не забуду. Надеюсь, что и Вы не забыли, как я, рискуя собственной жизнью и жизнью моих близких, укрыл Вас в своем доме, под своей крышей, от белых. Поэтому я не теряю надежды, что Вы войдете в мое положение и поможете в беде. Об одном только прошу, реб Шлойме-Калмен, чтобы никто, упаси бог, ни сейчас, ни позже не узнал о том, что я пишу…»
Калмену Зоготу все еще было невдомек, от кого письмо и чего, собственно, от него хотят. Наконец он догадался взглянуть на последнюю страницу. «Яков Оксман». «Вот как… — оторопел Калмен. — Яков Оксман… Так он, значит, жив… А то придумали, будто он где-то там, в холодных губерниях, умер прямо на станции. Чего только здесь не рассказывали о нем! Значит, жив…»
В своем длинном послании Оксман просил Калмена Зогота достать в его доме замурованную в печь синюю сахарницу. Калмену нужно только вынуть в горнице из печи два нижних кирпича в самом углу, около окна, выходящего во двор, в том месте, где стоит топчан, и выгрести немного песка, только осторожно, чтобы не разбить сахарницу. В этой сахарнице лежит все его, Оксмана, достояние, сколоченное тяжким трудом, — немного золота и серебра. Пусть Зогот часть возьмет себе — Оксман полагается на его совесть, — а остальное запрячет в буханку черного хлеба и с полустанка Просяное вышлет по указанному адресу, под Харьков, где Оксман служит сторожем на деревообделочной фабрике.