Степь зовет
Шрифт:
— Ты! — крикнул Риклис. — Смотри-ка на него — он еще и несмышленыша из себя корчит!
— Я? Я?… — Хонця хотел еще что-то сказать, но не мог.
— Хонця, тебе пока слова не давали, — вмешалась Элька. — Товарищ Зогот, попросите его сесть. Тише, товарищи! Мы этот вопрос обсудим, хотя он и не включен в повестку. Мы обсудим его тут же. Слово имеет… Кто хочет слово? Кто поднял вопрос?
Мгновенно воцарилась тишина. Хуторяне переглядывались, кое-кто стал оборачиваться к Березину. Тот сидел тише воды, ниже травы.
— Кто просит слово? — повторила
— Правильно!
— Реб Симхе, ну!
На лбу у Симхи густо выступил пот. Он бросил тоскливый взгляд на дверь, но там стоял Онуфрий Омельченко.
— Нам, товарищи, вопрос ясен, — продолжала Элька, не спуская глаз с Березина, — кто-то тут постарался, поработал языком. И не одного Хонцю хотят опорочить… Но об этом потом потолкуем, а сейчас дадим слово Березину. Просим, Березин! Подойдите сюда, к столу.
Симха Березин привстал было и опять сел.
— Почему вы меня спрашиваете? Ничего я такого не говорил, ничего не знаю…
— Значит, по-вашему, на Хонцю напраслину возвели? — перебила его Элька. — Так вас понимать или нет?
— Ничего я такого не знаю… Это меня…
— Значит, вы тут ни при чем? Значит, кто-то другой тут воду мутит? Сейчас мы это узнаем, сейчас узнаем…
— Он самый и говорил, — крикнул кто-то, — а теперь, видишь, на попятный полез!
— На нас хочет свалить!
— Ах ты старый пес! Сам брехал, а сейчас… — Он это, он!
Элька села. «Теперь мы на верной дороге. Теперь пусть кони мчат».
Оксман вырыл уже порядочную яму, когда услышал кашель Нехамы. Лопата выпала у него из рук.
— Что? — испуганно спросил он, на цыпочках выбегая к ней.
— Ничего… Запершило в горле. Это я колос жевала… Иди, иди! Что-то они больно орут. — Она показала на красный уголок. — Пока ты прособираешься, они еще, не дай бог…
Она не договорила.
Оксман вернулся в клуню и в потемках спустился в яму. Вскоре он уже нащупал мешки.
«Такую пшеницу жалко везти, зимой ей цены не будет. Но что поделаешь, когда крыша над головой горит?» Он нагнулся, кряхтя выбросил из ямы мешок с зерном, потом ухватился за другой. «Эх-хе-хе! — вздохнул он. — Собственную пшеничку приходится воровать. Ну и жизнь…»
Все так же впотьмах он уложил мешки в телегу, со всех сторон укрыл соломой.
— Идем. Надо покормить коней, — еле слышно позвал он жену. — Дожили, а?… Не забыть бы цепь снять на ветряке, напомнишь мне…
Осторожно, стараясь не скрипеть, он приотворил ворота в конюшню и проскользнул внутрь. Тяжело вздохнув, Нехама пошла за ним.
У Эльки сверкали глаза, горели щеки. Ее словно несла какая-то могучая и радостная сила, слова сами срывались с языка.
— Назад нам пути нет! — звенел ее высокий, чистый голос. — Вспомните, как жили ваши отцы и деды, как сами вы жили до этого времени! Поглядите на Хому Траскуна — какая жизнь у него была, что он нажил?
— Лодырь, — не удержался Симха Березин. Он тут же пожалел, но было поздно.
— Лодырь? — повторила Элька с такой ненавистью, что Симха вздрогнул. — Хома Траскун, значит, лодырь? А Калмен Зогот? У него какое богатство? Он тоже лодырь? И Триандалис лодырь, и Омельченко, и Додя Бурлак, и этот вот… и он… и он — все вы лодыри? Так хочет Симха Березин. Худобы у вас нету, в клунях у вас пусто — вот вы и лодыри, один Симха Березин хозяин. У него со стола не сходит белый хлеб, у него полон двор скотины и клуня ломится от зерна. Богато живет, ничего не скажешь! И он и Яков Оксман… Но, может, вы вспомните, хуторяне, кто из вас работал на них? Может, вспомните? Или не было этого?
Глухой рокот наполнил душную, накуренную комнату.
— Хуторяне! — Элька подалась вперед. — Товарищи! Пришло время положить конец! Хватит Оксманам и березиным жить за ваш счет, покончим с кулацкой эксплуатацией раз и навсегда! Для чего вы держитесь за свою бедность? До каких же это пор? Что нам говорит наша власть и наша партия? Очень просто: «Объединяйтесь — и мы дадим вам машины». Вот вам МТС… Вот вам тракторы, льготы разные… Работайте сообща и живите как люди…
— Ну, а я вам вот что скажу, — поднялся неожиданно Калмен Зогот. — Пусть Симха считает нас лодырями, как-нибудь переживем… Товарищ Руднер, запишите меня.
— Калмен! — охнула его жена в задних рядах. — Горе мне! Что ты делаешь, Калмен?
— Товарищи, — Элька летела как на крыльях, — Калмен Зогот с нами! Калмен Зогот человек понимающий… Мы тут с вами такую жизнь построим, какая никому и не снилась…
— И меня пишите! — крикнул Микита Друян.
— И меня, Додю Бурлака…
— Запишите меня, Антона Слободяна.
— А я что, последний человек на хуторе?
— Меня почему не записываете?
— Меня!
— Товарищи, — продолжала Элька, — под Жорницкой горкой лежит оксмановский клин. Он его взял в аренду. У кого, спрашивается? У вас же! Этим летом он его не засеял, земля пустует. Хлебозаготовки он сорвал…
— Ну, это вы зря! — крикнул кто-то.
— Я тоже так считаю, — вмешался вдруг Калмен Зогот. — Хлеб Яков Оксман сдал полностью, честь по чести. Все знают.
— Верно, Калмен! — поддержал его тот же голос.
Элька почувствовала, как ее воз, уже почти достигший вершины, вдруг застрял и медленно покатился назад. Мелкая испарина выступила у нее на лбу.
Вдруг в тишине раздался визгливый голос Риклиса;
— Люди, айда резать Оксмана! Мы же его хлеб жрали! И долги не надо будет отдавать!
Риклис еще что-то кричал, но голос его утонул в невообразимом шуме. Хуторяне с криками и бранью вскакивали с мест и чуть не с кулаками подступали к Риклису. Застарелая боль, ненависть, обида за годы нищеты, за тяжкий труд на чужой земле вырвались наружу.
— Заступник кулацкий, баламут! Еще над нами издеваешься?
— За сколько Оксман тебя купил?
— Восемь лет я у него спину ломал…
— Он — восемь, а я — все шестнадцать…
— Кровь наша у них в амбарах лежит!
— Надо раскулачивать Оксмана! Без всяких!