Степь зовет
Шрифт:
— Годи, говорю! — гаркнул он и замахнулся вилами. — Не стегай! Не стегай, говорю, не то кишки из тебя выпущу!
Сверху донесся шум. По заросшей зеленой стежке, перекликаясь и обгоняя друг друга, сбегали пионеры.
Вовка Зогот первый подбежал к Хонце.
— Мы из отряда, третье звено, — запыхавшись, еле выговорил он. — Дайте нам вилы, мы будем сгребать! Дайте нам грабли!..
— Лучше вилы, вилы! — кричали ребята.
— Я хочу вилы, не надо граблей…
— Мне тоже вилы, — попросила Иринка Друян, —
Третье звено рассыпалось по полю, сгребая скошенную пшеницу.
— Вот и подмога, — пробормотал Хонця и, как всегда, нельзя было понять, рад он или нет.
Пионеры работали быстро; ладные копенки росли одна за другой.
Быстрее всех ворочала вилами светловолосая девушка, время от времени весело покрикивавшая на ребят.
— Молодцы, — похвалил их Коплдунер. — Ишь как управляются, прямо тебе заправские косцы! А красивая девчонка их вожатая. Вон та, Зелдка. Правда?
Хонця кивнул на молчаливого Омельченко.
— Ему спасибо, вырастил сироту… Однако что ж мы стоим?
— Да… Будь вторая упряжка…
— Может, пока что с косами пройдем? — предложил Омельченко.
— Это правильно! — живо откликнулся Коплдунер. — Мы им покажем, раньше всех справимся. Утрем Кобыльцу нос!
— Вот же я и говорю. Работать так работать. Айда!
Коплдунер и Омельченко ушли на клин Триандалиса, Хонця остался с пионерами копнить хлеб.
Среди ребят он заметил Иоську Пискуна, который волочил за собой грабли с ворохом колосьев.
— Поди-ка сюда, — подозвал его Хонця.
Иоська вздрогнул, бросил грабли и подбежал к Хонце.
— Отец твой где? Опять на базар поскакал? Иоська опустил глаза.
— Он больной. Он велел сказать, что заболел…
— Так. — Хонця смотрел сердито. — А кто за него работать будет?
— Я… Я буду…
— Ты? Гм… А он, значит, как в поле, так и разболелся? Легкой жизни ищет твой батька… Что ж это за болезнь у него такая?
Мальчик молча шмыгал носом и заливался краской. Хонця покачал головой и, слегка усмехнувшись, хлопнул его по плечу.
— Ну, беги, берись за грабли. Валяй, валяй! Ты молодец!
«Сегодня уж она должна прийти, — подумал он об Эльке. — Столько дней… Неужели и вправду достанет трактор?»
Почему-то эта мысль его не очень порадовала. Он никому этого не сказал бы, даже самому себе, но где-то в потаенном уголке души надеялся, что, может, и она трактора не достанет. Пусть пока идет как идет, как-нибудь справимся… А там он сам насядет и уж к пахоте обязательно добудет трактор.
Задумавшись, Хонця незаметно для себя изрядно отстал от пионеров. Жатка уже поднималась по соседнему склону, к Черному хутору. На гребне балки, среди высокой травы, показался человек, Хонця приставил руку к глазам. Человек начал спускаться в балку.
Это был Патлах. Ноги у него заплетались, испитое, мокрое о г. пота лицо было искривлено злобой.
«Сволочь Юдка! — бормотал он про себя. — Возьму и выложу все, как было… Будет знать, как голову морочить, паскуда… Обмана я не признаю… Дал слово — держи,»
Мысль о том, чтобы пойти и рассказать о пожаре все, как было, уже не раз тревожила его пьяную голову.
Он, Патлах, не виноват. Выпил — и все… Он без водки не может, каждому известно, а с пьяного какой спрос? Юдка его напоил, вот… А потом надул, сволочь… Обещал от Оксмана пять мешков муки, а дал только полмешка… Нет, с ним, с Патлахом, это не пройдет. Не на такого напали. Он, Патлах, не признает обмана. Дал слово — держи, хоть в лепешку разбейся…
Час назад жена выгнала его из дома, и он, кипя от злости, решил идти в Ковалевск.
Пропадай все на свете, пусть с него хоть кожу сдерут, но с Юдкой он рассчитается. И с этим старым козлом тоже. Он все расскажет, все, как есть…
Издали он увидел, что внизу, в балке, стоит Хонця. Патлах потоптался с минуту на месте, потом повернул в ту сторону.
«Дай-ка я с ним сперва потолкую. Пусть скажет, что мне будет за это. Он меня напоил, Юдка…»
Но на полпути его осенила новая мысль:
«Пожалуй, лучше сперва зайти к Юдке, — может, прибавит еще полмешка. А промочить глотку наверняка даст…»
Он остановился, вытер потное, бледное лицо и повернул в другую сторону.
— Патлах!
Он оглянулся. Хонця махал ему вилами, подзывал к себе. Патлах озадаченно почесал затылок и опять повернул к Хонце.
— Бог в помощь! — прохрипел он, подходя. — Ты что это надрываешься в такую жару?
Хонця опустил вилы и оперся на держак.
— А ты куда тащишься в такую жару? Тот расслабленно махнул рукой.
— Туда. В Ковалевск иду…
— В Ковалевск? А правду говорят, будто там поджигателя поймали, не слыхал?
Испитое лицо пьянчужки еще больше побледнело и покрылось зернистым потом.
— Поймали, говоришь? — Он подозрительно глянул на Хонцю. — Вон как, значит, поймали, за руку схватили… — пробормотал он.
На минуту снова мелькнула мысль выложить Хонце все, как было. Ведь если и впрямь поймают, хуже будет… Постой, а может, это Хонця его выпытывает, нарочно старается заманить в ловушку?
— Чего ты пристал? — хрипло заорал он. — Что тебе от меня надо? — И, шатаясь, побрел прочь.
— Постой! — кричал ему Хонця. — Ты ж не в Ковалевск пошел, а в Бурьяновку!
Но Патлах, не оборачиваясь, плелся своей дорогой.
Немного погодя, когда Хонця с пионерами были уже на середине балки, сзади, на скошенном склоне, послышался чей-то пронзительный голос. Среди копен замелькала женская юбка, и вскоре показалась Зоготиха, Вовкина мать.
Запыхавшись и размахивая руками, она сбежала вниз и напустилась на сына: