Степь зовет
Шрифт:
— А правда, будто ты думаешь уходить от нас? — нерешительно спросил Шефтл.
— Кто тебе сказал?
— Люди говорят. Не получается у вас, всем видно. Не для Бурьяновки это…
— Тебе что, хочется, чтоб я ушла? — Ресницы у Эльки шаловливо сощурились, в глазах задрожал теплый огонек.
Сейчас она выглядела еще милее, чем всегда, — может быть, оттого, что новая голубенькая кофточка так шла к ее светлым волосам, так плотно облегала ее полные плечи и крепкую грудь. Красивая кофточка, глаз не отведешь…
— Я и сам не знаю, — печально отозвался
Элька живо повернулась к нему, голубая кофточка на миг прильнула к его рукаву.
— Тоска, говоришь?
Телега, мерно покачиваясь, катила мимо веселокутских полей. Он долго смотрел на них, потом показал рукой:
— Вот… даже глядеть скучно. Не та стала степь. Все пшеница да пшеница… Тоска… Прошлым летом степь еще была совсем другая. Благодать! Там тебе пшеница, а там овес, там полоска ячменя, там рядок подсолнухов, глаз не нарадуется. И желтое, и зелененькое, и голубое… А сейчас одна желть… Но-о!
На минуту он скосил глаза на Элькины загорелые ноги и хлестнул лошадей вожжами.
«Такая девка славная, а таскается по чужим делам, — не мог он успокоиться. — Ну к чему это?» И он дурак, ну к чему он гонит сейчас лошадей, ведь не к спеху, еще когда веять придется… А она, чего доброго, еще и смеется над ним…
— Ты что так смотришь? — сухо спросил он.
— Да так… Подумала, что если б пришлось уйти отсюда, тоже бы заскучала. Но пока что я никуда не ухожу.
— Правда? — вдруг обрадовался Шефтл. — Все равно останешься, хоть бы ничего у вас и не вышло?
Элька задумчиво покусывала сухой стебелек.
— Ты не молчи, говори. — Шефтл придвинулся к ней.
— Я-то говорю, ты вот меня не слушаешь, — усмехнулась Элька. — Держишься за свою земельку и не хочешь понять, что не ты хозяин, земля над тобой хозяин. Надрываешься, жилы из себя тянешь, а живешь бедно, вот ты что пойми. А мы это хотим переменить. На тебя вот пшеница тоску наводит, а я сплю и вижу, как она колышется по всей степи. Для тебя же, чудак, чтобы легче было… Как ты не понимаешь! — горячилась Элька, сердясь на себя, что не находит нужных слов, и на него, что таких простых вещей не понимает.
— Пока что мы еще никакой легкости не видали, — угрюмо отозвался Шефтл. — Но-о!
— На готовое хочешь? Я вот пешком пошла в Гуляй-поле за трактором, они мучаются там на трех клячах, а ты…
— Пускай мучаются, не моя забота.
— Дикий ты, Шефтл, совсем дикий! Пойми: время сейчас такое, что… Ну вот Ленин, ты знаешь, что он про тебя сказал?
— Про меня? — У Шефтла рот растянулся до ушей. Махнув рукой, он повторил: — Про меня. Выдумаешь тоже…
— Да, да, про тебя! Что пока такой крестьянин, как ты, будет копаться на своем клочке земли… Эх, Шефтл! Крапивой зарастешь!
— Это мы еще посмотрим! — И, неожиданно расхрабрившись, он положил ей руку на плечо.
— А ну-ка, убери лапы! — с непривычной суровостью сказала Элька.
Он молча примотал вожжи к облучку и снова попытался ее обнять.
— Не лезь, говорю! — сердито крикнула Элька. — Отодвинься, слышишь?
— С моего воза ты меня не спихнешь, — ухмыльнулся Шефтл.
— А я сама сойду. Пусти, добром прошу, Шефтл… На ходу спрыгну…
Он гикнул на лошадей, и они понеслись вскачь. Телега громыхала на ухабах, ее бросало из стороны в сторону, а Шефтл, зарываясь с девушкой в сено, шептал ей на ухо:
— Ну, спрыгни, попробуй, спрыгни… — И все теснее прижимал ее к себе.
— Уйди, пусти же… — Элька дышала тяжело и часто. — Ну, ты…
На повороте она вырвалась, соскочила с телеги и, не оглядываясь, быстро пошла по дороге в Гуляйполе.
Прошло несколько дней, а Элька все не возвращалась. По хутору поползли всякие слухи…
На рассвете, едва солнце выставило из-за горы свою красную макушку, бурьяновцы вышли в поле.
Вокруг по всему степному простору стояли вразброс возы и арбы. Издали они казались совсем маленькими.
Большинство хуторян вышли с косами. Додя Бурлак, вцепившись руками в скользкий держак, тяжко сопя, шагал по жнивью. Коса с тонким свистом врезалась в жиденькие колосья, потом отлетала кверху. Струйки грязного йота стекали по шее, и он чувствовал, что еще немного — и он бросит косу и сам ляжет рядом с ней. Особенно устала правая рука, локоть точно клещами сдавило.
Он остановился, вытер лицо рукавом и, зажав коленями косовище, стал точить затупившееся лезвие. Невдалеке, за третьей межой, он увидел Калмена Зогота. Тот, трясясь на старой, дребезжащей лобогрейке, погонял коней. Жена сбрасывала колосья. Жатка медленно въедалась в ниву, махая крыльями и шумно лязгая ножом.
Додя Бурлак завистливо причмокнул. Нечего говорить, Калмен Зогот справится раньше его. Будь у него, у Доди, лобогрейка — другое дело. А так — маши косой, как твой прадед махал…
Он засунул брусок за пояс и снова зашагал по полю.
Между тем Калмен Зогот на своей развалюхе еле-еле тащился. Лошади то и дело приставали. Он добрался до полосы Никиты Друяна и там остановил их.
Сивые клячи шумно дохнули и опустили головы к колосьям.
— Жарко, — послышался голос Микиты, вылезавшего из-под арбы. — Жарко, — повторил он. — Парит… — И подошел к Зоготу.
Калмен Зогот отер пот с лица.
— Тьфу! — плюнул он. — Горе, не работа! Еле тащатся. Пр-р-р! — Он подбежал к лошадям и отцепил постромок.
Микита Друян присматривался к лобогрейке.
— Берет?
— Э… Столько жизни нашим врагам, сколько она берет! А ты как? Косой?
— Косой. Тяжко. Или годы это? Бывало, до самого вечера машешь, и коса как по воздуху ходит, поет. А теперь… Сил не стало, и коса не берет. Не то что машина. Машина не потеет. — Микита умолк и выжидающе смотрел на Калмена Зогота. Тот не отзывался.