Степан Буков
Шрифт:
Кроме того, нарезали из броневого листа щиты, поставили на полозья, желающие могли с этими щитами, впереди себя их толкая, к немцам подползать и гранатами их забрасывать. Охраны труда при нас не было. Самим надо было думать, как при такой самодеятельности травм избежать.
И снова Буков смолк, теперь уже от щемящего чувства неловкости, внезапно овладевшего им. Не слишком ли развязно и лихо рассказывает он о людях, свершавших свой подвиг в те дни? Если, допустим, кто-нибудь, не Буков, а другой, рассказывал бы об обороне мастерских, как бы он сам воспринял подобное повествование? Возможно, не раз усмехнулся бы, а может быть, даже обиделся. Фактически все это так и было, и вместе с тем не так. Все
Буков пытливо, с беспокойством смотрел на ребят. Лица их как бы осунулись, затвердели, губы сжаты. Слушают напряженные и притихшие. Значит, ничего. Главное доходит. Можно продолжать.
– Была тут невдалеке при нас семидесятишестимиллиметровая батарея ПВО, обслуживал ее женский состав.
Наверное, оттого, что батарея женская, ее во втором эшелоне держали, берегли, значит.
У нас народ в мастерских пожилой, семейный, только я тогда один полагал: помру холостяком. Так что от батареи держались на вежливом расстоянии. Я заходил иногда. Спрашивал: может, какой-нибудь пушечке мелкий ремонт требуется? Командовала девчатами - я прямо скажу, беспощадно - с крашеными волосами, уже пожилая лейтенантка. Ну, хуже заведующей интернатом она над ними была. Во все вникала, во всякую интимность. И политрукша ей впору, такая идейная, деваться от нее некуда. Я раз как-то на батарею пришел и цветов по пути машинально насобирал. Что она сделала? Поставила по команде "Смирно" - это с букетом в руках. Собрала расчет и говорит:
"Вот, товарищи бойцы, любуйтесь, какое оружие солдат на войне при себе носит".
И носком сапога мой букет толкает, который у меня в опущенной руке висит, уже повядший и обтрепанный. И начала при всех воспитывать, лекцию читать: мол, сейчас главное - любовь к Родине, а не к кому-нибудь персонально. Советская женщина на фронте - это прежде всего боец, а не женщина. А поскольку я не строевой, а они здесь огневики, нечего мне здесь топтаться со своими тыловыми настроениями.
Но вы что думаете, может, она всегда такая принципиальная? Когда танкисты от нас технику отремонтированную забирать прибывали, так их в женской батарее всегда с почетом встречали. И эта политрукша губы себе специально для них мазала. По-граждански себя аттестовала Зоей и слово им предоставляла, чтобы рассказывали о героических подвигах. И все девчата слушали их, млея о г восхищения. На войне тоже, знаете, полной справедливости нет. Ну, да ладно. На батарею я не просто так заходил, а с серьезными мыслями по определенному объекту.
И весь личный состав батареи об этом знал. Как и у нас ремонтники тоже знали, что я от сержанта Люды Густовой зависим. Война войной, а человеческое она бессильна вышибить.
Когда фашисты на нас наскочили, очень я был взволнован: как там, на батарее? Немцы ее бомбили за то, что она нас от воздуха спасала.
Отпустил меня отделенный - токарь-фрезеровщик пятого разряда товарищ Павлов - разведать и доложить, какая на женской батарее обстановка после бомбежки.
Что я там увидел?
Когда нас, солдат-мужчин, убивают, это еще куда ни шло. А когда девчат, женщин - тут сверхчеловеческие силы надо, чтобы перенести.
Два орудия вдребезги разбиты, земля изрытая, опаленная. А в капонире лежат в ряд, аккуратно причесанные, прибранные, те, кто был их боевыми расчетами. Оставшиеся живыми молча копают яму. Не захотели в окопчиках схоронить. Специально решили отрыть. И сами онии хуже покойниц выглядят. Лица черные, закопченные, кто ранен - на них бинты грязные. Я обращаюсь как положено, докладываю, зачем прибыл. А они, понимаете, оглохли после боя, не слышат, что я говорю. Только щурятся на меня, и все.
Поскольку у кого обмундирование поцелее было - для покойниц с себя уступили, неловко мне смотреть. Жмурюсь. Но они даже не понимают, почему я глаза прикрыл. Копают. А я для них - постороннее, чуждое существо, и все.
Доложил обстановку на женской батарее своим.
Политрук Гуляев спрашивает: "Командир батареи жива?" - "Задетая, но живая".
– "Тогда пойдем просить ее, чтобы приняла от меня командование. Она артиллерийское кончила - строевой офицер".
Пошел я снова на батарею вместе с Гуляевым. Пока он с командиршей договаривался, я Люду сыскал. Сидит она на бруствере, уткнув лицо в ладони, и плечами трясет. А над ней стоит политрукша Зоя, такая бледная, какой от пудры не бывают. Гладит одной рукой Люду по голове, другая рука у ней бурым сырым бинтом обкручена. Зоя стоит спокойно, в зубах папироса, сапоги начищены, обмундирование в порядке. Говорит Люде:
"Только задело кость. Нечего нюни разводить".
Заметила меня, спрашивает:
"Орудие осмотрели? Восстановить можно?"
Я гляжу на нее и молчу.
"Лопух, - говорит, - марш к орудиям и доложить немедля".
Ну, пошел я, осмотрел пушки: почти все, кроме одной, повреждены окончательно. Вернулся.
Теперь обстановка такая: лежит на земле Зоя без сознания, а над ней Люда с раскрытой санитарной сумкой хлопочет, шприцем колет. Очнулась Зоя, приподнялась, приказывает:
"Докладывай!"
Сидит с закрытыми глазами и качается. Потом глаза открыла, такие, знаете, мутные, смотрит как бы сквозь меня, говорит сонным таким, усталым голосом:
"Я же ребенка теперь не смогу искупать одной рукой..."
А тут снова команда: "Воздух!"
Девчата к орудию кинулись. На них пикируют, бомбы валят. Стоим мы с Гуляевым, курим, молчим, каждый свое переживает.
И должен я вам, ребята, объявить: хуже животного тот наш брат мужского происхождения, который в женщине не видел и не видит наивысшего человеческого. Они ведь на многое больше нас способны, они ведь какие, эти наши зенитчицы. К примеру, отстрелялись, отработались во время налета, оттерлись от крови, обвязались от ран, а потом спрашивают Гуляева:
"Может, вашим солдатам постирать нужно? Так пожалуйста. У нас всего одно орудие осталось, есть возможность стирку устроить на всех".
Только что пикировщики на них косо падали, бомбы роняли; словно из порванного неба, все на них валилось. Земля опеклась ожогами, осела вмятинами, задранный ствол орудия и тот весь осколками пошкрябан. А они похоронили погибших, заплаканные, ободранные, полуоглохшие, по тревоге снова отстрелялись, отмучились бомбежкой и вот, пожалуйста, - постирать предлагают по своей женской милосердной доброте, забыв, что они герои, а не мы.
Политрук Зоя на ящике из-под снарядов сидит и пытается спичку зажечь одной рукой, чтобы прикурить.
Чиркнул я ей зажигалку. Кивнула, затянулась. Я ей говорю про зажигалку: "Возьмите!" Спрятала она зажигалку в боковой карман гимнастерки. Потом спрашивает: "Не жалко?"
Я говорю: "Это просто сувенир, на память, давно хотел, но стеснялся. Очень уж вы строгая".
Она задумчиво так: "Зажигалки мне на фронте дарили. А вот цветы никто не приносил".
"Будьте уверены, принесут". Неловко я это сказал, потому что она на земляной холмик оглянулась. И еще неловкость допустил. "Сапожки, - говорю, - у вас маломерные, детский размер. Какой же вы номер носите?" Это я хотел отвлечь, чтобы про руку не думала, для женщины, мол, без руки не такая уж инвалидность.