Степан Разин (Казаки)
Шрифт:
В Царицыне воеводой был теперь Тургенев. Прелестные письма, которые служилые люди перехватывали среди посадских чуть не ежедневно, говорили воеводе вполне ясно, что городку не удержаться. И действительно, не прошло и дня, как жители широко открыли казакам городские ворота, а воевода с немногими боярскими детьми, десятком стрельцов да тремя царицынскими жителями, заперся в одной из башен: он знал, что сверху от Самары идет на помощь ратная сила…
И вдруг по точно взъерошенному городку вешним вихрем пронеслось:
– Атаман из степи подходит!..
И действительно, атаман подошел к Царицыну с многочисленным ясырем и конями, в которых так нуждались казаки. Попы встретили его с крестом и иконами, население ликовало, и за веселой попойкой казаки шумно отпраздновали эту первую, важную и совершенно бескровную победу.
– Ну а теперь, ребята, воеводу добывать!.. – крикнул пьяный Степан.
Казаки разом ринулись на башню. Осажденные стреляли. Казаки бревном высадили крепкую, окованную железом дверь. Зачастили пистолетные и пищальные выстрелы, застучали и залязгали сабли, нетерпеливые, яростные крики завихрились над атакующей толпой. И недолго длился жаркий, но неравный бой. Уцелел только воевода, высокий, слегка сутулый старик с белой головой и печальными глазами – он хворал нутром, – да его молодой племянник. Воеводу связали. Ему плевали в глаза, били его по щекам, кололи ножами, а потом, накинув на шею грязную веревку, повели его к Волге.
– Раздайся, народ!.. – кричали казаки. – Воевода идет…
Пьяный галдеж… короткий всплеск холодной и мутной воды, белая голова среди седых волн, крик о помощи, полный отчаяния, и все кончилось…
Один из приказных, чтобы вымолить себе жизнь, донес Степану, что сверху с часу на час ожидается ратная сила. Атаман сразу собрал разгулявшихся было казаков и двинул их вверх по Волге, туда, где – в семи верстах от Царицына, – лежит небольшой остров Денежкин. Конницу оставил он на правом берегу, сам занял левый, а часть казаков залегла по кустам на острове. Стрельцы пошли правым протоком и наткнулись на конных запорожцев, – конные были почти все из черкас, – сунулись в левый проток, напоролись на Степана. И била их засада из острова. Часть стрельцов в панике побежала назад, а часть с великим усилием и потерями пробилась к Царицыну, чтобы укрыться за его стенами. Они пробились, но Царицын встретил их пальбой их пушек. Человек пятьсот погибло, а человек триста перешло – без большого, однако, восторга, – на сторону казаков. Все начальство стрелецкое было враз истреблено…
Степан сразу заметил хмурое настроение верховых стрельцов. Он обласкал их, наградил и успокоил:
– Вы бились за изменников бояр, которые вас обманули, а я со своими казаками иду за великого государя. Кто идет против меня, тот изменник великому государю…
Стрельцы сделали вид, что повеселели.
Победители решили закрепиться в Царицыне покрепче. Казаки построили новый острог, навезли в крепостцу всяких запасов с оставленных на Волге караванов, а попутно ввели в городе казацкое устройство: всеми делами должен был ведать отныне круг, а жители для удобства управления были разбиты на десятки и сотни. Главой власти исполнительной стал не воевода уже, а выборный городовой атаман. Выбрали Ивашку Черноярца, но тот, помня своего старца, стал отказываться. Но когда узнал он, что казаки прежде всего грянут на Астрахань, тогда, наоборот, он стал домогаться, чтобы остаться в Царицыне, чтобы быть тут вместе со своей Пелагеей Мироновной. Степан хмурился. Он понимал, что у Ивашки есть какие-то свои цели, это было ему противно: он ценил только тех людей, которые выполняли его, Степана, цели… И на первом же кругу Степан подтвердил свое решение: воевод из городов выводить и идти на Москву против бояр.
И первый удар вольницы из Царицына пришелся по соседнему Камышину: часть казаков, одевшись на московский манер, подступила со степи к городку под видом помощи, присланной из Москвы. Им открыли ворота. На ночь они стали караулом по стенам, и по выстрелу из пушки казаки, бывшие в засаде, заняли город, воеводу и всех приказных утопили и ввели и здесь казацкий строй.
В Астрахани началась паника. Богомольный воевода князь Прозоровский, узнав, что сообщение с верховыми городами совершенно прервано, растерялся. Хотя ратной силы в Астрахани было и достаточно, но настроение посадских и черных людей его чрезвычайно смущало. Появились какие-то молодчики в одной тоненькой рубашечке да в нанковом кафтане нараспашечку, которые по городу шибко щепетно похаживали, астраханским купчишкам не кланялись, господам да боярам челом не били. Молодчиков хватали, пытали, замучивали до смерти – тогда появлялись другие молодчики. И зловеще все толковали о чем-то по углам улиц посадские. И никак нельзя было дать знать в Москву: в прилегающих степях, пользуясь чудесной весенней погодой, черные калмыки резались с калмыками волжскими, Большой Ногай с Малым, а татары-малыбаши с татарами-енбулаками. Отправил воевода гонца через Терек, в объезд, но скоро оттуда пришла весть, что гонца сторонники Разина утопили в Тереке…
Еще в половине апреля Прозоровский отправил против Разина 800 человек русско-татарской конницы, но потом сообразил, что этого мало, и на сорока стругах отправил водой еще тысячи три стрельцов, а во главе их поставил старого дружка Степана, князя С.И. Львова. Перед отправкой флотилии был торжественный молебен, а после еще более торжественное повешение перед всем войском одного из тайных дружков Разина, из «молодчиков в нанковом кафтане нараспашечку». Молодчик предварительно был палачом Ларкой так истерзан, что на него даже привычным людям было страшно смотреть…
Узнав о выступлении астраханцев, Степан посадил свое войско – у него было уже больше 10 000 человек – на суда и отправился навстречу своему другу. Конница, под командой Васьки Уса и молчаливого Ерика, шла нагорным берегом. Ниже Царицына кавалерия наткнулась на высоком бугре – чтобы отовсюду было видно – на большую виселицу, построенную специально для воровских казаков. Под ней валялись перепревшие веревки и отбеленные дождем и солнцем человеческие кости и черепа. Казаки сразу взялись было валить виселицу, но Васька остановил:
– Не замай: про воевод пригодится…
Встреча вооруженных сил произошла под Черным Яром. Как только подошли казацкие струги поближе к призатихшим стругам стрелецким, так вдруг царское войско грянуло:
– Здравствуй, батюшка наш, смиритель всех наших лиходеев!..
И – начали стрельцы вязать своих начальников.
– Здорово, ребятушки!.. – прокатился над взбаламученной Волгой сильный голос Степанов. – Метитесь теперь над мучителями вашими, – они хуже турок и татар в неволе нас держали. Я всем вам принес волю… Вы мне как братья, и, если будете верными, я дам вам не только волю, но и богатство…
Струги ревели восторженным ревом. Стрелецкие головы, полуголовы, сотники и все дворяне были перебиты, – только князя С.И. Львов остался жив: Степан не забыл старую хлеб-соль, хотя никак не мог простить ему той шубы.
– Ну а как там у вас в Астрахани? – много раз спрашивали казаки. – Будут ли астраханские люди против нас драться?
– Полно, что ты!.. – уверенно отвечали стрельцы. – Ждут не дождутся!..
Все, радостно оживленные, хлопотали около костров, готовя добрую пирушку. Князь С.И. Львов пировал с атаманом. Казачья старшина посмеивалась над воеводой царским и над храброй дружиной его. Князь отшучивался.
Радостным громом прокатилась по всему низовью весть о новой, блистательной и почти бескровной победе казаков. Ликовал Царицын, ликовал Черный Яр, ликовал Камышин, ликовала Астрахань и каспийские крепостцы, ликовал Дон и Терек. Точно огонь бежал по сухой степи и зажигал сердца человеческие сладчайшими предвкушениями. Но были и такие, которые не ликовали. Не ликовал Ивашка Черноярец, который жил теперь в воеводских хоромах в Царицыне и тревожно поджидал с Дона свою милую, за которой он послал отсюда подводу с верным человеком. Как-то проберется она? С молодой бабой все в пути быть может. И при этой мысли что-то жгучее щипало его сердце… Не ликовал Васька-Сокольник, оставшийся в числе нескольких сот в гарнизоне Царицына. Он все тосковал по милой Гомартадж и тяготился этой бурной и кровавой жизнью. Не того искал он в вольных степяхи, да обидели его, и не по правде, зря, и закипала в нем при этом воспоминании вся кровь, но у него как-то не было аппетита к мести – не стоит с чертями связываться, – и хотелось бы ему только воли в степи зеленой да покоя. И часто, задумавшись, видел он привычное: степь цветущую, и неведомо куда бегущую путь-дороженьку, и одинокую березку при ней. Но песни новые как-то не слагались. А по ночам часто видел он во сне, как он выезжает из Москвы на потеху с кречетью, и чувствовал на руке своей тяжелого «Батыя», и тот сердился и кричал и махал крыльями, и Васька, смеясь, отворачивал в сторону лицо свое и ласково уговаривал кречета потерпеть… И Васька не знал, что делать, куда идти: слишком уж много дорог было в степи безбрежной. Казаки, видя, что Васька «что-то зачичеревел» и не поет, приставали к нему со своим дурацким: