Степан Разин (Казаки)
Шрифт:
– Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Великия, Малыя и Белыя России и самодержец и многих государственных земель, восточных и северных, отчин и дедин и наследник, и государь, и обладатель, велел всех вас, атамана и казаков, спросить о здоровье…
И все, атаман и казаки, били челом великому государю. Посол московский, сияя бородой, передал атаману милостивую грамоту за печатями царскими. Корнило – невысокого роста, очень смуглый, с густыми сивыми усами и умными медвежьими глазками, – высоко поднял царскую грамоту и не торопясь, уважительно стал вычитывать ее кругу. И казаки услышали похвалы своему высокому воинскому званию и милостивые обещания прислать, как станет после распутицы дорога, обычное жалованье. И все челом ударили
Дня через три Корнило собрал круг для выбора станицы в Москву. И вдруг в сопровождении радостно возбужденной голытьбы на площадь явился Степан.
– Куда это вы станицу выбираете? – громко сказал он.
– В Москву к великому государю… – отвечали самостоятельные казаки.
– Ага, так… Ладно… – сказал Степан и вдруг раскатился он своим голосом к голытьбе: – Собирай и вы свой круг, отдельно!..
Возбужденно галдя, зачернел и круг голоты.
– Зови сюда московского посла!.. – распорядился Степан.
Тотчас же казаки привели на круг Евдокимова. Он был по-прежнему румян, чист и сиял своей пушистой бородой.
– Говори правду: от великого государя ты приехал сюда или от бояр? – пренебрегая всякими приветствиями, грозно спросил Степан.
– Я приехал от великого государя с государевой милостивой грамотой… – своим приятным, чистым голосом отвечал Евдокимов.
– Врешь, сукин сын!.. – рявкнул Степан. – Ты лазутчик!.. Ты присматривать за мной прислан… От бояр…
И, размахнувшись, Степан изо всей силы ударил в румяное, теперь испуганное, лицо посла.
– Бей его, казаки!.. – крикнул он.
Евдокимов валялся уже в черной растоптанной грязи, и казаки, тесно толпясь вокруг него, били его чем попало.
– Ребята, негоже… – говорил взволнованный Корнило. – Смотрите, быть вам в ответе перед великим государем… Брось, ребята!.. Оставь…
– Ты владей своим войском, а я буду владеть своим!.. – бешено крикнул ему Степан. – В воду москвитянина, ребята!..
– В воду его!.. В воду!..
И избитого до потери сознания Евдокимова казаки бросили в мутные, ледяные волны разгулявшегося Дона, а всех спутников его голытьба взяла под стражу. Корнило оказался атаманом только по имени: Степан верховодил всем. Теперь он уже открыто говорил, что время выступать против лиходеев бояр, взявших в плен царя. Против самого царя он говорить остерегался: легенда царя была очень еще крепка даже в отпетых душах. Его речи встречали всегда шумный успех, и все резче, все ярче становились его наскоки на привычный уклад жизни. Незадолго перед этим в Черкасске сгорела единственная церковь. Зная щедрость Степана, казаки попросили его помочь на построение храма.
– Да на что он вам? – усмехнулся Степан. – Разве нельзя жить без попов? Венчаться, что ли? Так станьте в паре против вербы да пропляшите хорошенько, вот и повенчались… Или забыли, как в старинной песне поется: тут они и обручались, вкруг ракитова куста венчались…
– А небось, сам-то ты со своей Матвевной венчался, – возражали недоверчивые.
– Мало ли что человек по глупости делает!.. – сказал Степан. – А прошло время, поразобрался в делах, ну и херь все лишнее, чтобы не мешало.
Буйные духом от таких слов пьянели еще больше, и жизнь становилась для них похожа на эти беспредельные степи, где нет над человеком никого и ничего и где можно гулять по всей своей вольной волюшке, но зато робкие и нерешительные задумывались
Весь Дон шумел, готовясь к походу в неизвестное. Все чувствовали, что на этот раз произойдет что-то решительное, окончательное. Одни верили в какое-то торжество, им и самим неясное, а другие хмуро говорили, что на все наплевать и хуже все равно не будет.
Воровская столица Кагальник курился дымками вечерними. Сиреневые сумерки застилали уже и серебряный разлив Дона, в котором бултыхалась, играя, рыба, и уже прозеленевшую степь, где плясали влюбленные дрофачи, и эти утопающие в невылазной грязи землянки казаков.
– Эй, Черноярец!.. Есаул, тебя…
– Что такое? – встал грустивший о чем-то над рекой Ивашка.
– Какие-то богомолки из Ведерниковской тебя требовают…
Ивашка спустился к неуклюжему тяжелому парому, под которым хлюпала вода, и в легком челночке переехал на тот берег: чужих баб в станицу никак не пускали. Навстречу ему из дымных сумерек смотрели две богомолки с котомочками и в приспущенных на глаза платках. И вдруг Ивашка так и затрясся: знакомая, пьянящая родинка на подбородке!.. Он испуганно вгляделся в другую богомолку: то была старая Степанида.
– Ты в уме? – едва выговорил Ивашка. – Ну-ка, отойдем в сторону…
Они отошли по берегу несколько выше перевоза. Баушка Степанида скромно села в сторонке. Молчаливый Ерик – он возился под берегом с рыбачьей снастью – проводил парочку долгим взглядом и тяжело вздохнул.
– Ты одно только скажи: ты в уме или нет? – повторил Ивашка, глядя во все глаза на милую родинку.
И зашептала Пелагея Мироновна горячо:
– Муж в Москву упросился: боится вас… Он в возок сел на Москву ехать, а я на повозку – на Дон… Довольно помучилась я с постылым!.. Не хочешь взять меня к себе, я и одна тут как-нибудь пристроюсь. А назад уж больше не вернусь. Вот тебе и весь сказ мой…
– Да как же ты жить-то будешь?
– Живут же другие… – сказала Пелагея Мироновна. – А если я не мила больше тебе, ты скажи: я уйду…
– Что ты там еще говоришь!.. – горячо дрогнул голос Ивашки. – Я извелся весь без тебя не знаю как… Все думал бросить все, да, к тебе скакать… Не про то говорю я, а про то, что жизнь наша трудная, опасная. И опять же такой содом тут, что и мужику-то иной раз трудно, а не то что бабе. И ежели да узнают, кто ты…
– Я тебе давно говорила: уйдем в Польшу, на Литву, куда хочешь… – повторила она. – Уйдем дальше и будем жить вольными людьми. Вы вот много про волю-то кричите, а большой воли и у вас я не вижу. Жить можно и не по-дурьи. Вот как в Москве еще была я, ходила я в Кукуевку, в слободу Немецкую, и все дивилась: живут же вот люди!.. А наши терема придумали, заперли бабу, как скотину какую, слова лишнего не скажи, не засмейся, глаз как грехом не подыми. И чего, чего ни навыдумывали!.. Еще как женихом мое сокровище-то был, так отец мой, по обычаю, плетку ему на меня в гостинец послал, а после венца молодая разувать своего благоверного должна, а он ее за это тут же при всех плетью промеж лопаток ублаготворяет… Ну и дала ж ему я потом эту плетку!.. – с раздувающимися ноздрями весело воскликнула она. – И почему промежду хошь немцев такого измывательства нету? А живут еще почище нашего… Нет, я сыта… Конец!..
Ивашка задумался: действительно, его уже крепко теснили казацкие порядки, и воля с милой вместе манила неодолимо, и жажда мести старая жгла. И как еще отнесутся к его уходу казаки?.. Нет, сразу не решить ничего – надо мозгами не торопясь пораскинуть. Пусть она эти дни перебудет в Ведерниковской, – он указал ей одну знакомую старуху-вдову, у которой ей будет безопасно, – а там видно будет… И было так мучительно жаль отпустить свою лебедушку: как хороша она, как сладко было бы провести с ней эту вешнюю ночку!.. А вот нельзя: атаман строго-настрого приказал, чтобы никто не смел из городка отлучаться без его разрешения, я, ни под каким видом, а кому уж очень нужно было отъехать на время так тот должен был оставлять за себя двух поручителей. Вот тебе и воля!..