Степан Разин (Казаки)
Шрифт:
– Вот, вот… – одобрял царь и вдруг просиял: – Вот ты, Афанасш Лаврентьич, спрашивал, кому Приказ твой сдать. Чего же лутче: передай его Сергеичу… А тебе, Артамон Сергеич, приказываю я отныне всем посольским делом нашим ведать…
Матвеев бил челом.
– А Афанасий Лаврентьич покинуть нас вздумал… – сказал царь.
– Знаю, государь… Что ж, и о душе подумать не плохое дело…
И все трое направились к боярам, которые стояли у мостков над прудом и число которых увеличилось.
– Ну а кто сегодня опоздал? – весело спросил царь. Оказалось, что опоздали два стольника: Семенов и Раевский.
– Ну, делать
Недавно Алексей Михайлович придумал всех, кто опаздывал явиться на дворцовую службу, купать во всем наряде в пруду. Потеха эта новая доставляла ему и всем приближенным много смеха.
– Ну, Семенов, делать нечего… – сказал царь. – Расплачивайся…
Несколько жильцов подхватили будто бы испуганного Семенова, потащили его на мостки, раскачали, и Семенов полетел в воду. Сноп сверкающих на солнце брызг взорвался вверх, пошли по сонному пруду круги, а Семенов барахтался в теплой воде и притворно-испуганно кричал:
– Ой, батюшки, тону!.. Ой, родимые, тону!.. Ай, кормильцы…
И, сопя и отфыркиваясь, он побрел среди водорослей к берегу, нарочно падал, вставал и охал. Великий государь любительно смялся, и все бояре за ним. Из всех кустов осторожно высунулись смеющиеся рожи челяди, которая бросала всякое дело, только бы не упустить этой ежедневной потехи…
– Ф-фу!.. Вот уморился… – вылезая на берег, отфыркивался Семенов. – Право слово, думал, и не видать уж мне больше белого свету…
Вода текла с него ручьями, сафьянные сапоги хлюпали при всяком движении, но подобострастно смотрели с мокрого, текущего лица глаза на повелителя.
– Ну, жалую тебя за труды твои великие к царскому столовому кушанью, – смеясь, сказал царь.
Стольник – пожилой уже человек с большой бородой – повалился в ноги и, все хлюпая и струясь, снова поднялся. Мокрая борода была вся вывалена в песке.
– Ну, будешь еще опаздывать? – с притворной строгостью спросил царь.
– Буду, великий государь!..
– Как ты молыл?!
– Я молыл: буду, великий государь… – повторил стольник. – Не велико дело летом в пруду выкупаться, а зато у царского стола есть буду…
Алексей Михайлович раскатился.
– Так жалую тебя на сегодня двумя обедами!..
Стольник опять повалился в ноги… А жильцы тащили уже в воду Раевского. Он, барахтаясь, зашиб ногой глаз одному из жильцов. Тот со злобой начал тузить его. А, когда, раскачав, бросили его в воду, он успел ухватиться за своего врага, и оба упали в пруд и продолжали драку в воде. На берегу все за животики хватались… Князь Иван Лексеич закашлялся от смеха, весь побагровел, махал руками, плевался и снова, держась обеими руками за живот, плакал и смеялся одновременно. В горнице у окна покатывалась и вытирала слезы Наталья Кирилловна. Только Языков один улыбался кончиками губ да и то больше из политес. Он решительно не одобрял таких забав. Что сказала бы об этом мадемуазель Нинон дэ Ланкло? И мысленно ли думать, чтобы его величество король Людовик XIV купал так в Версали своих кавалеров?..
– Ну а теперь время обедать… – вытирая слезы, проговорил царь. – Погуляли и довольно…
Оба стольника, мокрые, так пошли и к обеду.
– А ты подь-ка сюда на словечко… – проговорил царь, поманив Ртищева. – Что это, слышно, племянница-то твоя, Морозиха, все бунтует, а? Сказывают, что больно что-то уж дерзко про нас говорить стала. А?
Старый боярин с поклоном развел руками.
– Что ж поделаешь с дурой бабой? – сказал он. – Я уж унимал ее. Это все Аввакум ее своими грамотами настраивает… Все о старой вере ревнуют…
– Кто ее там настраивает, мне все одно, только чтобы дурости свои кончала… – сказал царь. – Я не посмотрю, что она Морозова. И сестре ее, дуре Урусовой, тоже скажи. Ишь, волю взяли!.. Она чересчур уж помнит честь и породу Морозовых, так я эту спесь-то враз собью. Ты им дядя, поезжай и все скажи… А теперь обедай иди…
Алексей Михайлович почувствовал, как в его груди точно расширилось сердце и точно что стало душить его. Это бывало теперь всегда, когда он волновался. Он велел Матвееву и Ордыну обедать в его комнате с царицей, чтобы ей скушно не было, – дочери изводили молодую мачеху, и царь ничего не мог поделать с ними, – а сам, сославшись на усталость, тяжело прошел в свою опочивальню и лег. Он знал, что спать не будет, и велел позвать к себе кого-нибудь из домрачеев или бахарей.
– Ну, хошь Афоню астролома…
Думы в последнее время шли все тяжелые: о старости, о жене молодой, о скорой развязке. И такое во всем нестроение…
Скоро явился в опочивальню Афоня, предсказатель погоды. В руках у него была звонкая домра.
– Чем велишь потешить тебя, великий государь? – с сильным ударением на о, по-владимирски, проговорил старичок, ласково сияя своими добрыми глазками.
– Да чем потешить? – скучливо отвечал царь. – Ты бы новенького чего придумал, а то все одно да то же… Садись – чего стоишь?..
– Можно и новенького, коли велишь… – усевшись на полу, благодушно проговорил уютный Афоня. – Вот новые песни с Волги-матушки пошли, – ох, есть гожи которые!..
– Давай, послушаем…
Афоня пробежал пальцами по струнам. Нежно заплакали струны. И задумался старик на мгновение. Вокруг была полная тишина – только петухи звонко по дворам перекликались. И прошла ласково по сердцу тоска. И опять нежно прозвенели струны, и своим задушевным, тихим тенорком Афоня начал:
Как бывало мне, ясну соколу, да времячко:
Я летал, млад-ясен сокол, по поднебесью,
Я бил-побивал гусей, лебедей,
Еще бил-побивал мелку пташечку.
Как бывало, мелкой пташечке пролету нет.
А нонче мне, ясну соколу, время нет.
Сижу я, млад-ясен сокол, во поимане,
Я во той ли, в золотой, во клеточке,
Во клеточке, на жестяной нашесточке,
У сокола ножки спутаны
На ноженьках путочки шелковыя,
Занавесочки на глазыньках земчужные…
Опять нежно и грустно проплакали звонкие струны, и Афоня продолжал:
Как бывало мне, добру молодцу, да времячко:
Я ходил-гулял, добрый молодец, по синю морю,
Уж я бил-разбивал суда-корабли,
Я татарские, персидские, армянские,
Еще бил-разбивал легки лодочки.
Как бывало, легким лодочкам проходу нет.
А нонче мне, добру молодцу, время нет…
Сижу, я добрый молодец, во поимане,
Я во той ли во злодейке земляной тюрьме.
У добра молодца ножки скованы,
На ноженьках оковы немецкие,
На рученьках у молодца замки затюремные,
А на шеюшке у молодца рогатка железная…
И, нежно плача, замерли струны…