Степан Разин
Шрифт:
Наконец, сам Пугачев, открывая казакам свое лицо, говорил не только о Яике и его бедах, но и о всей России, о «черни»: «…Приехал к вам и вижу, что вы обижены, да и вся чернь обижена. Так я хочу за вас вступиться и удовольствовать». Перед мысленным взором Емельяна открывалась широкая картина. «Во всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения», — говорил он. А что творилось в России, Пугачев знал хорошо — немало поскитался казак по градам и весям российским, много всякого люда, забитого и подневольного, повстречал на своих путях, дорогах, перекрестках, немало горьких слов и слез понаслушался и навидался. К ним, угнетенным и страждущим всей России, устремлялись помыслы Пугачева и яицких казаков (не всех, правда); они понимали, что их сил слишком мало, чтобы стать против Петербурга с его армией, против россий-кого дворянства. Все они, угнетатели, противостояли «подлому люду», из которого вышел и Пугачев, готовы были на все, чтобы удержать рабов своих в «обыклом повиновении». Чтобы их сломить, добыть правду и волю, необходимо опереться yа силу более мощную, чем Яицкое войско. Другой секретарь Военной коллегии, Алексей Иванович Дубровский (под именем которого
Таковы были помыслы и расчеты людей, собиравшихся поднять яицких казаков и массы «черни» на восстание против существующего порядка вещей. Их не смущало то, что они собирались под знамена «императора», о котором знали, что под его именем скрывается простой донской казак. Конечно, они были царистами, наивными монархистами. Иначе и быть не могло. Можно ли от них в тогдашней России ожидать чего-либо иного? Конечно, нельзя. Ведь не только они, люди, в большинстве своем неграмотные, темные, но и более просвещенные дворяне были и не могли не быть теми же монархистами. Но царизм у тех и других имел разное содержание, «наполнение». Монархизм феодалов носил, естественно, продворянский характер, обосновывал права и привилегии помещиков, господ. Монархизм эксплуатируемых был направлен на защиту их классовых интересов. Поэтому «бунтари» и брали его на вооружение во время народных восстаний. Так получилось и при Пугачеве. Российское «шляхетство» опиралось на мощь государства и авторитет монархини в борьбе со «злодеями», как они называли повстанцев. А эти последние во главе со своим «монархом» выступили против крепостного права и его носителей — дворян.
Крепостная Россия
В начале весны, 17 марта 1764 года, на Сенатской площади, недалеко от Зимнего дворца, под рокот барабана палач сжег бумагу с указом. Его текст гласил: «Время уже настало, что лихоимство искоренить, что весьма желаю в покое пребывать; однако весьма наше дворянство пренебрегают божий закон и государственные права и в этом много чинят Российскому государству недобра. Прадеды и праотцы, Российского государства монархи, жаловали их (дворян. — В. Б.) вотчинами и деньгами награждали. И они о том забыли, что воистину дворянство было в первом классе. А ныне дворянство вознеслось, что в послушании быть не хотят. Тогда впредь было в России, когда любезный монарх Петр Великий царствовал, тогда весьма предпочитали закон божий и государственные права крепко наблюдали. А ныне правду всю изринули да и из России вон выгнали, да и слышать про нее не хотят, что российский народ осиротел, что дети малые без матери осиротели. Или дворянам оным не умирать? Или им пред богом на суде не быть? Такой же им суд будет: в ю же меру мерите, возмерится и вам».
Безымянный автор (или авторы) этого указа, ложного, конечно, и рукописного, при всей наивности (что стоит хотя бы «крепкое наблюдение» прав при Петре I!) правильно затрагивает в нем тему лихоимства, отсутствия правды в России («вон выгнали» правду!), «сиротства» ее народа. Правда, он грозит дворянам божьим только судом — на том свете, не на этом, где они позабыли правду, допускают лихоимство! Но все-таки ложный указ — угроза, причем как бы от имени осиротевшего российского народа, да еще при матушке-то Екатерине Алексеевне, благодетельнице своих верноподданных, о благе которых, как изображали дело придворные льстецы и власть имущие, она пеклась денно и нощно! Неудивительно, что документ сей возмутительный полетел в огонь публично, при народе, при «черни» на одной из главных площадей Российской империи, напротив здания Сената и Синода — главных хранителей порядка и благочиния в народе. А Сенат тому, кто сообщит имя сочинителя продерзостного указа, обещал 100 рублей. Сама же императрица, сильно разгневанная и расстроенная, изволила приказать, и это тоже было объявлено всенародно, чтобы «чернь» сия не верила отныне никаким указам, кроме печатных.
Свора российских дворян, угнетателей и лихоимцев действительно, как говорит автор подметного указа, осиротила народ российский, изгнала правду отовсюду. Хозяйничая в огромной по размерам и богатству стране, они довели народ, им подвластный, прежде всего крестьянство, до крайней степени нищеты, разорения и ожесточения. Оно, крестьянство, составляло подавляющую часть населения страны — до 96 процентов населения во второй половине столетия. Культура сельского хозяйства развивалась, конечно, но медленно. Землю крестьяне обрабатывали преимущественно деревянными орудиями — сохой, косулей, бороной, редко плугом (например, сабаном — деревяным плугом). Лошадей не хватало, к тому же они были слабосильными. Вспашка земли была поэтому неглубокой. Недостаток скота, его падеж приводили к тому, что земля плохо унавоживалась. Следствие всего этого — низкие урожаи (например, в Среднем Поволжье — сам-3; для сравнения: в южных черноземных губерниях Европейской России — до сам-8-10). Частые неурожаи приводили к голодовкам, большой смертности. В целом примерно треть всех годов XVIII столетия отличны неурожаями. Накануне Пугачевского восстания особенно тяжелыми из-за неурожая были 1765—1767 годы.
Крестьяне Поволжья и Заволжья, где развернулись события Крестьянской войны, имели земли побольше, чем в других местах (в Казанской — 7,2 десятины на 1 душу мужского пола по пятой ревизии 1795 года, в Симбирской, Саратовской, Оренбургской — по 6; сравни: в Воронежской — 4,3; Тамбовской — 4,1, в Московской — 3,6; Ярославской — 3,1 десятины). Распахивали обычно не всю землю, а часть (примерно 1/3 или 1/4); земли еще хватало, население не такое густое, как в центре страны.
Хозяевами земли спокон веков, со времен Киевской Руси, оставались государство (главный владелец — вотчинник в лице императорской особы, правительства, опиравшихся на карающую мощь армии, полиции, суда) и феодалы-дворяне, владевшие имениями — землями и крестьянами. Крепостные и монастырские крестьяне, как частновладельческие, подчинялись своим господам — помещикам, монастырям, церковным иерархам. Государственные же (или черносошные) крестьяне принадлежали государству, и власть имущие распоряжались ими так, как им хотелось. С них не только брали налоги, заставляли исполнять разные повинности (служба в армии, строительство городов и крепостей, дорог и каналов и т. д.), но и превращали в крепостных, раздавая их вместе с землями тем же дворянам в награду за различные службы — участие в походах, гражданском управлении и многое другое, вплоть до заслуг в альковах у императриц. В число государственных входили и так называемые ясачные (ясашные иначе) нерусские народы — поволжские (башкиры, татары и др.), сибирские (татары, ханты, манси, якуты), казахи, калмыки и другие. Они платили в казну налог — ясак, несли другие повинности, подвергались поборам и унижениям от своих и русских феодалов и чиновников. Многие попадали в крепостную зависимость.
Бедственное, поистине ужасающее положение русского крестьянства зафиксировано не только в бесчисленных актах, документах, оседавших в Сенате и коллегиях, в губернских и провинциальных канцеляриях и магистратах. О нем немало горьких слов вынуждены сказать современники из самих же дворян, более, конечно, просвещенных и проницательных, чем основная, подавляющая масса их собратьев, закосневших в сытости и праздности, жестокости и разврате.
Основную часть населения Европейской России составляло крепостное крестьянство. Только на севере (Архангельск) крепостничество или отсутствовало, или было развито мало (Олонец, Вятка); к нему нужно добавить также малонаселенную Сибирь.
По третьей переписи населения — ревизии (1762—1766 годов) — в стране крепостные составили большую половину ее населения — 52,9 процента (5 миллионов 611,5 тысячи человек). Их количество медленно росло. В следующее двадцатилетие, в правление «матушки» Екатерины Алексеевны, их число в сравнении с третьей ревизией возросло более чем на 1 миллион душ! Правда, и общая численность крестьян сильно выросла — до 12 миллионов 592,5 тысячи душ (воссоединение Правобережной Украины, Белоруссии и др., естественный прирост). Значительную долю роста числа крепостных составил перевод в это состояние конфискованных (после разделов Польши) дворцовых (принадлежавших императорскому двору) крестьян. В первую очередь это пожалования «екатерининским орлам», гвардейцам, ставшим государственными мужами или, в значительном числе, ее возлюбленными (иногда и то и другое вместе), другим «калифам на час», вельможам. Со времени ее вступления на трон за десять лет она раздарила более 66 тысяч душ мужского пола (считая членов семей — в несколько раз больше). Даже ее незадачливый супруг, удушенный гвардейцами Петр III Федорович, успел за шесть месяцев царствования раздать в крепостные более 13 тысяч человек. Отдельные лица, особо близкие к Екатерине, обогатились сказочно. Орловы имели 45 тысяч крестьян, на 70 миллионов рублей имущества, один Потемкин — 37 тысяч душ и 9 миллионов. Всех превзошел при «матушке» граф П.Б. Шереметев, владелец имений Останкино, Кусково и многих других; всего у него насчитывалось более чем 78 тысяч крестьян. Список этот длинный и в существе своем ужасный. За этими вельможами — огромная толпа жадных и жестоких помещиков средней руки, мелкопоместных, отличавшихся чаще всего особой изощренностью, упорством в эксплуатации подданных, в насилиях и издевательствах.
От 45 до 70 процентов крестьян по разным губерниям были крепостными, а в иных их процент доходил до 85 и более (например, в Могилевской, Гродненской). Более половины из них состояли в барщине — работали на помещичьей пашне, исполняли разные повинности в господском имении (возводили постройки, копали пруды и др.). Обычно три-четыре дня крестьянин вынужден был, отрываясь от своего поля, от своих дел, ходить на проклятую барщину. Но часто помещики, произвол которых не был ограничен ничем, кроме благих пожеланий царских указов, заставляли крестьян работать и больше — по пять или шесть дней в неделю. Иные же владельцы принуждали крестьян полностью, всю неделю, работать на себя. Получали они в этом случае за свой труд содержание на всю семью от помещика — месячину, своего же надела не имели. Так поступали многие помещики в поволжских губерниях и провинциях, где потом крестьяне массами вставали под знамена Пугачева. В Алатырской провинции, например, помещики в самое жаркое время уборки, в страду, «заставляют беспрерывно на себя работать»; прокурор этой провинции вынужден был признать, что «некоторые помещики чрезмерно крестьян своих употребляют для собственных своих работ». В Казанской губернии мелкопоместные дворяне (имевшие от 1 до 30 крепостных), а они составляли большинство феодалов в крае, держали своих крестьян на «застольной пище», то есть на месячине. Многих крестьян владельцы «жаловали» в дворню, то есть в домашние слуги.
Около половины крестьян сидели на оброке — преимущественно в нечерноземных и северных губерниях. Вести здесь барщинное хозяйство в значительных размерах помещики не хотели — земли плохие, доход небольшой. Поэтому барская запашка занимала обычно 20—25 процентов земель. Крестьяне здесь больше занимались промыслами, на месте и в отход. Они пользовались, конечно, большей свободой, чем барщинный крестьянин. Вносили господину оброк, но непрерывный рост платежей (в 4—5 раз за 1760—1790-е годы!) сильно ухудшил и их положение. Если в 50-е годы поволжский крестьянин платил 1—1,5 рубля в год, то в 60-е — начале 70-х годов — уже от 2 до 4 рублей. В обширных шереметевских вотчинах, лежавших на Нижегородчине, оброк с 1750 по 1763 год подскочил с 1,5 до 3,4 рубля. Оброчные, как и барщинные крестьяне, помимо основной работы, исполняли много дополнительных — рыли канавы, осушали болота, строили дома и сараи, пряли и ткали, собирали грибы и ягоды и т. д. В барский дом, в имение или в Петербург, Москву возили всякие «столовые запасы» — муку и мясо, масло и яйца, овощи и дары лесные, мед и так далее.