Степан Сергеич
Шрифт:
Не таким представлялось Виталию прощание с цехом. Все знали, почему он уходит, и никто не осуждал его, но и никто не одобрял его. Эти сидящие с отвертками и паяльниками люди были много мудрее его и Труфанова, одинаково отвергая и понимая обоих. Сам ли труд делал их такими или осознание незаменимости привило этим людям чувство превосходства над тем, что делается в кабинетах, но они никогда не желали вмешиваться в дрязги, споры, оргвыводы и перестановки. За ними — правда, которая лежит в самом укладе их жизни. Им можно позавидовать: они независимы, у них есть руки, у них сила.
С некоторым стыдом признал сейчас Виталий неразумность свою, когда был неоглядно щедр к этим людям. В них бродят большие желания, не только стремление получать все больше и больше денег.
Много лет назад он прощался с училищем и думал, что вот какая-то часть жизни прожита, и — оказывается — напрасно. Нет, не напрасно, сказал он теперь, не напрасны и эти годы. Истину можно доказывать разными способами.
У Баянникова он получил обходной листок и с той же натянутой улыбочкой ходил по отделам, складам, библиотекам. Из окна увидел: у проходной остановилось такси, вылез в помятом пальто Степан Сергеич Шелагин, по-уставному — вперед и чуть вправо — надвинул шапку на лоб, подхватил чемоданчик и зашагал.
70
Скупо, по-военному доложил Степан Сергеич директору о командировке.
Предъявил заявки. Достал из чемодана кабель.
Это и сломило Труфанова. Ни заводу, ни институту кабель был не нужен.
На него Анатолий Васильевич надеялся выменять у радиолокаторщиков ценную аппаратуру, без которой гибли, не дав ростков, две темы в четвертом отделе.
— Я рад. — Анатолий Васильевич поднялся, бесцельно походил по кабинету, разбираясь в своих чувствах к диспетчеру. Талантливый человек, это от него не отнимешь. Ни один снабженец не смог бы провернуть так блестяще канитель с заявками. Наконец кабель. Уму непостижимо, как он его добыл.
— Игумнов увольняется, — вдруг сказал директор. — Не хочет у нас работать, трудностей убоялся.
— Он дезертир! — выкрикнул Шелагин, бледнея.
Анатолий Васильевич обдумал это слово, одобрил его, кивнул, соглашаясь.
— Валиоди будет… Так о чем я вас попрошу…
Долго тер лоб Анатолий Васильевич, потому что ни о чем он не хотел просить… Просто ему пришло в голову, что талантливого диспетчера надо как-то приблизить к себе. Он вспоминал все глупости Шелагина, начиная с ляпсуса в кабинете Ивана Дормидонтовича, и находил в них какую-то систему.
Приблизить к себе, то есть привязать, сделать послушным.
— Вот что, Степан Сергеич… — Он подошел к нему, взмахнул рукой, намереваясь положить ее на плечо Шелагина, и передумал. — Степан Сергеич, ранее — винюсь в этом — я относился к вам с некоторым предубеждением.
Зачеркнем это, забудем… Вы живете ведь в нашем доме? Я — в соседнем.
Почему бы вам не зайти ко мне как-нибудь вечерком, посидели бы, поговорили о том о сем… С супругой приходите, разумеется, и жена будет рада, она много о вас слышала…
— Со мной, товарищ директор, вы можете встретиться здесь, в цехе, на партсобрании.
Не по себе стало Труфанову от скрипучего голоса, полного уверенности и достоинства.
— Да, да, конечно… — любезно согласился он. — Отдыхайте после командировки. Завтра поговорим.
Обида кольнула его. Труфанов усмирил себя, не дал ей разыграться.
Диспетчер, без сомнения, как был, так и остался человеком невоспитанным, грубым, недалеким. К его хамству надо, однако, привыкать. Шелагин — частица завода, а завод дорог директору, завод вырос из мастерских, от завода и пошел институт, завод дорог и планом выполненным, и слезами облагодетельствованной Насти, и переходящим знаменем, в завод душа вложена, а она скорбит, когда заводу плохо.
— Это с какого же фронта я дезертировал? — учтиво осведомился Виталий. Он приготовился к встрече с Шелагиным, хотя было такое желаньице прошмыгнуть через проходную.
Устал Степан Сергеич за последние дни, две ночи не спал, и не кричать прибежал он к Игумнову, не возмущаться.
— Подумай, Виталий, еще раз подумай… — просил он. — В тыл захотелось? Так тыл потому и тыл, что есть фронт. Вечная борьба, исход которой предопределен… Добро, которое со злом, которому надо способствовать. Уменьшать зло, возвеличивать добро…
Похохатывая, с одесскими прибауточками вошел Валиоди, и сразу пропала напряженность, можно было не отвечать, улизнуть — не вставая с места.
Виталий расписывался и любовался собственными подписями.
— Все, — сказал Валиоди. — Ты на свободе.
Прощание с регулировщиками (Дундаш услужливо протер стакан), «желаю удачи!» — всему цеху, визит к кассиру. Виктор Антонович подает трудовую книжку и:
— Звонил ваш бывший начальник, Фирсов Борис Аркадьевич. Организует новый институт, приглашает вас помощником… Кстати, вот адреса, рекомендую сходить.
Крупный мокрый снег лениво опускался на землю, и казалось из окна квартиры, что в гигантский аквариум кто-то сыплет белые крошки и они равномерно покрывают дно. Разом вспыхнули фонари. Виталий отошел от окна и решился: полез под этот снег, шел под ним до центра, отряхиваясь и отдуваясь. Шарф намок, шапка отяжелела, когда он увидел себя на улице Кирова.
Вот и переулок Стопани, вот Асин дом, вот лестница, где целовал он Асю много лет назад и где она грозила раскровенить ему туфлей морду. Та же дверь со старорежимной табличкой «Для писемъ». Ася Арепина. Фамилия не изменилась.
Ясно.
— Проходи, — сказала Ася, отступая.
День сплошных разочарований еще не кончился. Нет старого диванчика, нет шкафа вагонных размеров. Все изменилось в этой комнате, и Ася тоже. На новеньком пианино стопкою лежали ноты, засохшие цветы морщились в вазе. Ася упрятала руки за спину, касалась ею стены, улыбалась чему-то своему.
— У тебя мокрое лицо, можешь взять полотенце.
— А нельзя ли так: «Утрись, позорник»?
— Можно… Вались дрыхни, фраер ты, больше никто…
Тахта не уступала в мягкости диванчику. Виталий приподнялся, заглянул под стол, искал что-то.