Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове
Шрифт:
— К чему мне их грязное белье. Любой мой каприз они исполнят, считая своим собственным капризом. Насилием я балуюсь слегка. Что до возвыситься — на небесах нет места человеку.
— Я знаю человеческий мир. С моей помощью ты овладеешь им. Знаю потоки денег — этой крови современности. Мы направим их в нужное русло, и мир станет нашим.
— Я пришел спасти этот мир, а ты зовешь его погубить. Тогда ты враг мне.
— Я не враг. Враг не может быть слаб, как я. Я увидел цель, недоступную другим и не мог поступить иначе. Я хочу быть с тобой. Неважно зачем. Возьми, в конце концов,
— Зачем? Глупейшее заблуждение людей в безмерности своих ничтожных душ. К тому же твоя бесчестна и продажна, а я служу тому, кто чист сердцем. Не странно ли, — повисли в воздухе слова, — лишь та душа бесценна, которую ничем не подкупить. Я знаю женщину,… а впрочем что тебе?
— Тогда зачем ты здесь? Кому ты нужен? У тебя нет желаний и страстей. Ты — робот, автомат. Ты мешаешь нам жить. Зачем театр, который ты устроил? Ты затеял свару среди нас и сам же не радуешься ей. Ты просто тварь…
— Я послан небом, глупый человек. То, что ты называешь театром, все эти пистолетные пульки, жизнь одна, другая… — такая мелочь. Мои спектакли впереди. В них будут играть не актеры, но народы и цивилизации. Не тысячи и не десятки тысяч, но мириады человеческих существ запляшут танец под мою свирель. И мне ты предлагаешь свою руку, тому, кто держит миллиарды рук в своей.
— Тогда убей меня. К чему эти детские игры.
— Есть кое-что страшнее смерти. А убить? — такое сделают другие, недолго ждать
— Когда?
— Неважно… Но ты забыл про слово оправданье.
И после долгого молчанья сказал Карел. И слова его звучали, как на духу, как говорят только самому себе или священнику перед смертью. И еще так пишут, пожалуй, в эпитафиях на могильных плитах.
— Я был как все. И в чем-то лучше всех. Я жил и дрался. Мне есть, что потерять, и что оставить. Ты пришел в такую страну, в такое время и к таким людям, что иначе, чем искал, я не мог тебя найти. Подумать только: двенадцать я убил, а умираю из-за отрезанного пальца.
— Тебе не повезло…
Степан исчез, а голова Шайтана на столе улыбнулась и продолжила гнусаво.
— Похорони нас с головой, Карел. Приложи ее к шее. Все легче станет и тебе, и мне. Вот так вот, прежний друг.
Еще раз затянулась голова сигаретой, выпустила дым и исчезла вместе с телом.
Молча сидел Карелин в кресле, играл пистолетом. Направлял дуло в стену, нажимал курок — звучал выстрел, сыпалась штукатурка. Направлял дуло в себя — глухой щелчок и больше ничего. Отшвырнул пистолет в сторону, поднял трубку телефона, набрал номер.
— Прощай Костик. Позаботься о жене с сыном.
Бросил трубку, встал, достал из бара бутылку водки, выпил из горла и пошел прочь из кабинета, скинув по пути пиджак и галстук и разорвав ворот рубахи на груди. Из каменной стены коридора потянулись к нему щуплые руки, и выступившее из камня лицо богатыренка жалобно произнесло: «Зачем ты убил меня, дяденька? Я ведь тебе ничего плохого не сделал». Шарахнулся от него Карел, замотал головой, застонал как от невыносимой боли, расталкивая встречных, выскочил на улицу и замер у дороги.
Крысы и мыши уходили из города. Серые комочки, пища и огрызаясь, волоча длинные хвосты за собой и такие же еще меньшие комочки на спинах, мельтешили среди травы, кустарника, людей. Вскрикивали от испуга женщины и дети, шарахались в стороны, стараясь вскочить на что-нибудь повыше — камни, бордюры, капоты машин. Крылечки магазинов мигом заполнились. То здесь, то там слышались порой отчаянные крики, и, значит, грызли эти комочки тех, кто ненароком вставал на их пути. Неумолимо сплетались они друг с другом, соединялись в струйки, ручейки и вот уже широким потоком заполнили полотно дороги, расползаясь под колесами машин кровавым пятном, и в то же время эти машины останавливая.
Говорят, раз в тысячу лет такое бывает, когда чуют крысы беду и бегут прочь, сметая все на своем пути. Отчаянная кошка-крысоловка с длинным, как у ласки, черным туловищем бросилась было на попавшую ей на глаза тварь, чтобы в честной схватке одолеть ее. Но не увидела вблизи ее собратьев, и в мгновение ока растерзали безжалостные зверьки врага, не дав ей пискнуть. Одни изглоданные косточки остались белеть, как память об отчаянной смелости.
Застывшие глаза Карелина встретились с немигающим взглядом вожака крысиной стаи, вздрогнули, очнулись. На колени встал он на дорогу, не отводя взгляда от крысиных глаз и в надежде на лютую смерть. Зашевелись было ноздри на острой крысиной морде, поводя из стороны в сторону. Но потом потухли ее глаза, и вместо того, чтобы грызть препятствие на пути, обошла она его стороной, как чумного. И весь серый поток стал обходить его, как камень на дороге.
«Проклятый я, проклятый», — застонал Карел, обхватив голову руками. Огляделся вокруг помутненным взглядом — вроде бы ничего не изменилось. Все также стояли на своих местах дома, ворчали моторы автомобилей, люди были как люди, пусть и стояли они на бордюрах или сидели на капотах машин. Но взирали они на него с ужасом, смешанным с любопытством. И обходили его стороной мерзкие крысы. И отовсюду, куда ни направлял он взгляд, смотрели на него бестелесные прозрачные лики покойников, и жгли их взгляды страшней напалма.
И понял он, ощутил всеми фибрами своей души, коркою мозга под крепким черепом, подсознанием, что уходит из его тела рассудок, и то, что он видит сейчас, есть последнее, что он видит в неискаженном свете. Что ясность мысли, воля и владение собой, сейчас рухнут, и тварью еще более жалкой и безобразной, чем крыса под ногами, станет он — не гигант, не хозяин города и человеческих жизней — все это как шелуха сползало с него, кожей он это чувствовал — человеком он перестанет быть. И в эти последние секунды светлости ума, стоя на коленях на асфальте в рваной одежде от Диора, поднял он руки к небу и завопил, что было мочи: «Господи, прости мою душу грешную». И столько муки было в его голосе, что вздрогнули и отшатнулись люди, глядя на него. И под этими взглядами, не замечая ничего вокруг, раздирая рубаху на груди, царапая в кровь кожу тела и не сглатывая слюни, которые потекли из угла губ, встал он и побрел, пошатываясь, вслед за крысами. Одна лишь старушка в толпе перекрестила его вослед.