Степкино детство
Шрифт:
— По какой статье закона, говоришь? А по той, что я тебя кормлю. И всех вас кормлю. Это я дело поставил, я! Слышишь? А ты умней меня хочешь быть? — Хозяин отвернулся от Магаюмова и обвел глазами рабочих — Да, работнички, Николу жертвую; что сказано — то сказано, — тихо проговорил он. — А установочка-с? — И он кивнул головой на угол, где стоял незаконченный иконостас. — А позолотка? А лес? А работа? А попам за освящение? А масло для лампады? — Пальцы хозяина загибались один за другим —
— Нет, шалишь, хозяин! — крикнул Федоска Ульянкин. — На кой нам сдались и твои попы, и масло, и позолотка? Мы обещания святым угодникам не давали.
— И не ты нас кормишь — мы тебя кормим, — прокричал Магаюмов. — И вдруг оборвался, схватился за грудь и закашлялся.
Хозяин с силой захлопнул крышку сундука.
— К черту вас! Кому не нравится, убирайтесь вон! В понедельник — полный расчет и паспорт в зубы. Пусть горлодеры кормят, — и стал убирать сундучок под мышку.
И сразу все затихли. В тишине слышно было, как тикают часы в конторке Оболдуя, как кашляет Магаюмов.
Вдруг чей-то хрипатый голос прорвал тишину:
— Магаюмов, спрячь на время язык за пазуху, — без получки останемся.
А за ним и другой голос:
— Дьявол с ним! Пусть рубль берет. Давай, хозяин, получку.
Степка оглянулся на Магаюмова. Слесарь, обрывая тесемки, сбрасывал с себя кожаный фартук и выкрикивал вперемежку с кашлем:
— Вот тебе, хозяин, хомут и дуга, а я тебе больше не слуга.
Хозяин, не обращая внимания на Магаюмова, снова сел на свое место и снова отпер сундучок. Мастер опять защелкал костяшками на счетах. Зашуршали бумажки, зазвенело серебро. Один за другим подходили к загородке рабочие. Получали деньги и уходили прочь.
— А мы? А нам? — надрывались за спинами рабочих четверо ребят. И совали короткие тонкие руки между длинными черными ручищами слесарей.
Хозяин вдруг глянул на ребят, глянул на мастера:
— А это еще что?
— Да вот ребятишки… Обещались им по гривеннику за день. Чтобы молились…
— Тьфу! — плюнул хозяин. — Шут угораздил меня обещаться. Сколько им?
— Двенадцать дней по гривеннику — рубль двадцать, — защелкал костяшками Оболдуй. — Двенадцать вечеров по пятаку — шесть гривен. Итого — по рублю восьмидесяти каждому, Макарий Якимыч.
Степка, не сводя глаз с хозяйских рук, шевелил от нетерпения пальцами, вертел во рту языком. «Когда же в сундучок полезет за деньгами? Скорей бы».
Но хозяйская рука придвинула к себе счеты:
— Мальчикам за вечера не плачу, у меня не банк с капиталами. — И — раз! — пальцем со счетов сразу шесть косточек прочь. — Рубль за икону долой. — И опять одну костяшку прочь.
— И с них? — спросил мастер.
— А что, им икона не нужна, что ли? И с них.
Хозяин взял из сундучка четыре двугривенных, протянул один Степке, один Готьке, один Моргаченку, один Размазне.
— Получай получку.
Позади кто-то засмеялся.
— Держи крепче! Не потеряй!
Степка взял двугривенный, повертел его в пальцах и вскинул глаза на хозяина.
— А еще? Мне нужно рубль восемьдесят. И им тоже по рублю восемьдесят, — сказал он, показывая на понурившихся ребят.
И не успел еще Степка рта закрыть, как из-за барьера опять грохнуло:
— Магаюмовский выученик, черт тебя побери? Его наука — за других горло драть? — и хозяйские счеты, взметнувшиеся над перильцами, чуть-чуть не зашибли Степку.
Весь народ уже разошелся из механической. Один только Степка забился в темный угол и сидит, прислонившись головой к чугунной лапе станка.
В сизой мгле спертого воздуха понуро стоят грязные станки с черными, свисающими до полу ремнями. Над верстаками, заваленными ржавым хламом, торчат тиски — в ряд, один за другим, точно уснувшие галки на облезлом заборе. Пахнет железом, остывшим маслом.
Завизжала дверь. Со двора вошел вертельщик Митряй. Остановился. Прислушался. Словно ищет кого-то.
Это он Степку ищет. Чтобы утешить, пожалеть.
Митряй стоял у порога мастерской, освещенный тусклым светом фонаря, висевшим над дверью, седой, лохматый, в опорках, в рваном ватнике.
А Степка, прижавшись к станку, глядел на него из темноты и думал:
«Вот он всех боялся, век целый вертел и вертел. А что толку? Старый, рваный… Так и умрет у колеса, как лошадь в оглоблях…»
И выплывает у Степки в памяти жаркий день, густо сбитый в толпу народ. Курчавый человек в расстегнутой рубахе машет картузом над запрокинутыми головами. И картуз этот полинялый, будто сейчас перед глазами у Степки, и голос этот, будто тут вот, в пустой мастерской:
— Плохое видели — хорошее увидим. Держись крепче друг за друга!
Это бунт. Это конопатчик Кандыба. Не простые слова сказал он тогда.
— Плохое видели — хорошее увидим. Держись крепче друг за друга…
Не понимал Степка тогда этих слов — сейчас понимает.
Долго еще сидел так Степка, глядя в одну точку.
И Митряй еще долго стоял на пороге, опустив вросшую в плечи седую голову. Потом повернулся и медленно вышел из дверей.
Степка вышел следом за ним.
На дворе уже никого не было. В далеком небе мерцали звезды. Где-то пели. Где-то играли на гармони.