Степкино детство
Шрифт:
Шамохин и Федоска обрадовались водке. Выпили. Закусили. И сразу их точно подменил кто.
Шамохин вытащил из кармана желтый складной фут и стал показывать Степке, как найти дюйм, как — полдюйма, как восьмушку. Степка мерил кронциркулем круглые железины, потом прикидывал кронциркуль к желтому футу и звонко выкрикивал: «Три восьмых! Полдюйма! Пять восьмых! Три четверти!»
А Федоска на радостях, что выпил, поставил Степку вместо себя к станку, подсунул ему под ноги чурку, чтобы выше было ему, и дал подвертывать
«Точу, как настоящий токарь, — радовался Степка. — И вертельщик для меня вертит».
Антип Ульянкин увидел Степку у станка и шепнул брату:
— Эй, Федоска, если доверил мальчишке суппорт, так про конторку не забывай: он там — семиглазый, глядит вдоль, а видит поперек.
А слесарь Магаюмов поманил к своему точилу Федоску и Шамохина и сказал со злостью:
— Черти, кого опиваете? Где у вас совесть рабочая? Засыплете парнишку, окаянные. Вспомните мое слово: засыплете!
Шамохин только рукой махнул и ушел. А Федоска пьяно огрызнулся:
— «Совесть рабочая»! Образованный какой! Стой, Степка, у станка, точи!
И случилось, как сказал Магаюмов. Засыпали пьяницы Степку.
Из конторки вышел мастер, подошел к Шамохину. Понюхал. Подошел к Федосу. Понюхал. И сказал коротко:
— Вояка.
Обернулся к Степке и спросил:
— Ты?
Степка опустил голову:
— Нет.
И, как всегда, когда ему случалось говорить неправду, он почувствовал, что щеки его наливаются жаром.
— Он принес? — спросил Оболдуй.
Шамохин и Федоска молчали, уткнувшись в станки.
Оболдуй глянул на вертельщиков — и те молчат.
Тогда Оболдуй подошел вплотную к Степке, поднял одной рукой его подбородок, а другой хлестнул по горящим щекам — сначала по правой, потом по левой. И сказал:
— Я тебя упреждал не таскать водку пьяницам. Еще поймаю — хозяину доложу.
Глава XX. Первая получка
В январе заморозило. Ловецкие баркасы становились на зимний ремонт. В мастерские, на Облупу, свозили части разобранных паровых машин — смазанные застывшим салом чугунные цилиндры, коленчатые валы, разбросанные половинки медных подшипников.
Работали в мастерских допоздна. Светлый круг луны уже высоко стоял в голубом небе, когда Степка вышагивал домой. По дороге Степка никого не обгонял, никого не встречал, — городок спал глухим сном.
А утром Степка, еще не проснувшись хорошенько, выходил на работу, и та же луна, как нанятая, стояла в небе, и так же глухо спал городок.
Степка теперь спозаранку приходил на работу. Он и Готька должны были отпирать мастерскую, зажигать фонари, топить печи: так приказал хозяин, Макарий Якимыч.
Вот и калитка знакомая. Степка постучал. На стук вышел сторож и, мотая огнем фонаря, пропустил его во двор.
Черные дорожки запорошило за ночь пушистым снежком. На бревнах бараков сверкает иней. Глухо. Пусто.
Вдруг возле механического барака кто-то окликнул Степку.
— Степ, ты?
Степка вздрогнул, вскинул голову. Готька это. Стоит, прижавшись спиной к заиндевевшим бревнам барака, нахлобучил шапку по самые брови. Один-одинешенек.
— Ты чего не отпираешь мастерскую?
— Тебя жду.
— Ключи взял?
— Взял.
Ребята, хватая озябшими руками нахолодавший замок, отперли двери и вошли в барак. Черно. Ничего не видать. Степка открыл глаза, закрыл глаза — одинаково черно. И что-то шуршит в темноте, будто кто-то живой тут есть. Степка сунул руку в карман полушубка, нащупал спички и зажег первый от двери фонарь. Огонек мазнул стены, колыхнулся по полу и осветил в переднем углу барака недоделанную раму иконостаса. Большие коричневые крысы обгрызали на нем свежую позолоту.
— Кш-ш! — затопал на крыс Степка.
— Кш-ш! — топал Готька, держась за Степкин полушубок.
Крысы попрыгали с иконостаса и коричневыми мячиками покатились в промерзший угол дальней стены.
А ребята принялись за свое дело. Готька пошел зажигать остальные фонари, топить печи, а Степка стал прибирать разбросанный с вечера станочный инструмент.
Но не успел еще Степка развесить по щиткам валявшиеся на полу шестерни, как вдруг входная дверь хлопнула, будто из ружья стрельнуло. В мастерскую вбежал нечесаный, черный от сажи Размазня и, вскинув кверху длинные рукава ватной кацавейки, крикнул одно только слово:
— Зашевелилась!
Только это и крикнул. Но Степка и Готька сразу поняли и кинулись к Размазне.
— Ты не врешь? Честное слово — зашевелилась?
— Ну честное-честное слово. Ну, сам сейчас из кухни в щелку подглядел. Сидит на диване и шевелит. Вот так! — Размазня подбоченился, выставил вперед левый валенок с вылезающим наружу большим пальцем и зашевелил им туда-сюда, туда-сюда.
— Вот он как у ней. Видал-миндал!
И опрометью бросился к выходу, хлопнул дверью и выскочил на двор.
— Значит, нынче получка! Ура! — закричал Степка.
— Ура! — заорал было и Готька. Но сразу осекся. В барак уже входил Оболдуй. И не успел он до своей конторки дойти, как уже зазвенел колокол, захлопала входная дверь. В барак шли рабочие: к верстакам — слесари, к станкам — токари, к колесам — вертельщики — все невыспавшиеся, усталые, хмурые. Уже ползал под станком Парфеныч, шаря завалившийся с вечера инструмент. Скверно ругался Федоска. И уже все — и Антип Ульянкин, и Шамохин, и Сурьмин — надевали на шкивы висевшие вожжами ремни и хриплыми со сна голосами кричали вертельщикам: