Шрифт:
1
В середине июля в гараже, где работал Емельянов состоялось экстренное собрание. Надо было отправить в степь, на уборочную, пять грузовиков с водителями. Решали, кому ехать. Андрей Емельянов вызвался первым, Месяц назад умерла его жена. Андрей и его десятилетний сынишка тяжело переживали потерю. Заведующий гаражом, ценивший Емельянова как толкового работника, предложил ему вне всякой очереди отпуск и обещал устроить сынишку в пионерский лагерь, но Андрей не мог ни расстаться с мальчиком, ни наладить жизнь без жены.
А тут предложение ехать на уборочную — новые места, новые люди, напряженный темп жизни, — и он вызвался первым.
— А Сережка как же? — спросила комсорг гаража Вера Зотова.
— С собой возьму, пусть привыкает к колхозной жизни, — коротко ответил Емельянов.
Выступать решено было колонной не позже четырех часов утра, чтобы успеть «позоревать», как говорили когда-то чумаки, то есть пройти зорькой горные дороги и миновать степную полосу до полдневной жары.
Всю ночь Андрей провозился в гараже, латая камеры, заливая горючее, припасая на всякий случай мешки и веревки, и забежал к себе собрать вещи всего за час до выступления колонны.
Сережа, с вечера предупрежденный об отъезде, спал, не раздеваясь, на отцовской постели, положив под голову рюкзачок с бельем, заботливо приготовленный соседкой Надеждой Георгиевной, подругой покойной матери.
Андрей подхватил спящего сына одной рукой, чемодан — другой и, не запирая комнаты, побежал в гараж.
От шума заводимых и проверяемых моторов и крика водителей Сережа проснулся и захныкал. Ехать с отцом ему очень хотелось, но он еще никогда не выезжал из родного города, и было страшновато от неизвестности, что принесет ему дорога.
Впрочем, он быстро успокоился. Водители все были знакомые; они ласково окликали его, хваля за то, что он едет с ними в дальний рейс, и уверяли, что там, в степных колхозах, куда они направляются, нынешний урожай скучать не даст.
Вера Зотова потрепала его за подбородок и, как всегда, сказала неприятность:
— Вытри нос, а то, смотри, уплывает…
Заведующий гаражом, толстый, усатый, суетливый Антон Антонович, произнес напутственную речь. Зотова прибила к борту каждой машины плакат «Все на уборку урожая!» и к смотровому стеклу своей машины прикрепила еще букетик левкоев.
— Ордена и медали надели? — громко спросил Антон Антонович. — Не срамите там себя, держитесь как подобает. Емельянов, веди колонну! Ну, в добрый путь!
Отец отпустил ручной тормоз, включил первую, затем вторую скорость, а когда выехали на шоссе — перешел на третью.
— Как там, не отстают наши? — спросил он сына. — Поглядывай время от времени.
Встав коленями на сиденье, Сережа поглядел в заднее стекло кабины. Колонна проходила главную улицу города. Вот остались позади городской сад, киоск фруктовых вод, клуб на углу.
— Идут, — сказал он, и вдруг слезы, независимо от его воли, ручьем полились по лицу, и, неловко обняв отца за шею, он спросил: — Пап, а мы домой-то вернемся?
— Куда ж мы с тобой, Сергунька, денемся! Конечно, вернемся, — грустно улыбнувшись, сказал отец. — Ты дом-то наш любишь?
— Люблю, — ответил Сережа.
Не было у него на свете никого дороже матери, и когда не стало ее, вещи их комнаты и места в родном квартале, где он бывал с нею, ежечасно напоминали ему о покойной и как бы сохраняли ее незримое присутствие рядом с ним. Их вещи как бы многое знали о нем самом, Сереже; ему ни за что не хотелось уезжать куда-нибудь насовсем, где все было бы чужим и необжитым…
— А не мобилизуют? — опасливо поинтересовался он, на минуту переставая плакать. — Дядя Петров говорил в гараже: замобилизуют нас до окончания той… уборки, что ли.
— Да хоть и мобилизуют, подумаешь! Всего две недели каких-нибудь! — успокоил его отец таким искренним тоном, что Сережа сразу же поверил ему. — Зато поездим мы с тобой, новых людей повидаем, урожаю порадуемся. Нынче, брат, урожай замечательный! Радость людям.
— А ехать нам далеко? — спросил Сережа, оглядываясь на колонну, уже оставлявшую пределы городка и поднимавшуюся по извилистому шоссе в горы, где он еще никогда не бывал.
— К Перекопу. Слыхал небось?
— Это где Фрунзе был?
— Вот-вот. Там, брат, и в нынешнюю войну повоевали! Говорили мне, все как есть осталось, и пушки, танки битые…
— А каски есть?
— Это уж обязательно.
— Хорошо бы нам, пап, каску достать, да еще флягу… или автомат.
— А что ж, вполне свободно возьмем. Понравится нам какая пушка, мы и ее забуксируем.
— Пушку-то, наверно, милиция отберет, — вздохнул Сергей и, совсем уже успокоившись, погрузился в размышления о том, на какие трофеи с полей сражений ему придется обратить особенное внимание.
Солнце еще не взошло, и вокруг было темно, как перед ужином, когда мама не зажигала свет, чтобы не налетели комары, и только на востоке небо раскалилось докрасна, почти до пламени. Сейчас оно вспыхнет, задымится, и в образовавшуюся дыру, как в прореху, выглянет солнце. Но горы и море пока дремали. Море точно заледенело, и казалось, по его ровной, белесо-сизой глади можно было пробежаться, как по асфальту.
А горы — горы выглядели сонными птицами, когда, спрятав голову под крыло, они замирают на ветках, потеряв весь свой птичий облик, похожие на крупные сосновые шишки.
Горы свернулись калачиком, спрятав свои ущелья, долины и скалы, и оттого стали маленькими и скучными.
Взбираясь на перевал, шоссе запетляло так круто, что дорога открывалась всего на каких-нибудь двадцать метров, а потом пряталась за выступ горы, и нельзя было ни увидеть встречные машины, ни уследить за своей колонной.
Сергей решил пока что присмотреться, как отец правит, — в глубине души он был уверен, что и ему выпадет случай прикоснуться к рулю во время уборки хлеба, когда все будет стремительно и отважно, как на войне. Дома все как-то было некогда заняться отцовой машиной: то он считался маленьким, то начал ходить в школу, да и мама побаивалась машины.