Стереоскоп
Шрифт:
Но больше уж нет того старого прибора, что один воистину растворял двери в прошлое; лишь остов его стоит на моем столе; осколки линз сложены в коробку и убраны. Иногда я достаю этот вынутый из стереоскопа двойной снимок, с потемневшим «передержанным» изображением зала. Снова рассматриваю его; стены, пол, статуи и в глубине уходящую анфиладу покоев можно довольно ясно рассмотреть сквозь густые коричневые сумерки; и сумерки эти не углубились с тех пор. Ничего не изменилось в снимке, только странный мир, затаенный в нем, с каждым днем уплывает все дальше в прошлое. Там таятся эрмитажные залы, утонувшие в зловещей мгле, и в них обитают тихий фотограф, и молчаливые посетители, и вновь застывшая страшная фантоша, и вновь застывшие страшные двое в Египетском зале; там в мрачном покое стоит витрина с разбитым стеклом, обокраденная мною, и где-то на полу в темноте валяется моя шляпа. Там таится огромный умерший город, зловеще смеркшийся, и старый знакомый дом и комнаты, где обитают тихие близкие мне двойники. Они сидят там, погруженные в сумрак, и
Здесь, в нашем мире, я часто брожу по залам живого Эрмитажа. И блуждая, стараюсь я сквозь красочное настоящее разглядеть призрачные прошлые залы. Там был я недавно в темный зимний день, в один из тех дней, когда даже в верхних залах царит мутный полусумрак. Печальный тусклый свет с бесцветного неба вливался в окна. В нем живые краски вокруг, казалось, тускнели и блекли, и оттого отчетливее проступало выцветшее минувшее; особенно отчетливо проступало оно в тех покоях, где я случайно оставался один и не было никого другого. Порою чудилось мне, что вот стены, пол, картины, украшения на потолке обесцветятся до конца, и все умрет и застынет, и я снова буду отражаться в призрачном зеркале одинокий, живой и двигающийся среди мертвенного минувшего. Становилось жутко, когда, взглянув на поворот стены, группу статуй в тени иль отблеск света на полу, вспомнил я отчетливо, что было со мною в этом месте во время моего бегства во мгле невозвратных зал и лестницы. И еще явнее проступало прошлое в нижних покоях в полусумраке, что проливал зимний день в угрюмые и редкие окна. Там, где сходятся вместе три обширные залы у книжных шкапов, с волнением я узнавал место, с которого впервые услыхал страшные шаги, и угол, где прятался от ужаса в первую ночь. Я долго медлил в зале Египта; там полный странных дум стоял я в мрачном углублении у стены, где увидал я в первый раз сторожившую старуху. Потом подошел к витрине со скарабеями и глядел на лежащие под цельным нетронутым стеклом древние амулеты. И вот, вынув из кармана вещицу, принесенную оттуда, я сравнивал ее глазами, как не раз уже раньше, со скарабеями из зеленого камня в витрине. И снова убеждался я, что они схожи, как двойники; одинаков размер, одинакова форма, одинаковый кусок отбит внизу правого крыла; но мой скарабей темно-коричневый. И снова, как не раз и прежде, стоял я над ними в глубоком изумлении.
И все чаще я задумываюсь о том, кто же была та причудливая старуха, бродившая как-то тридцать лет назад по нижним залам; на что глядела она из своего угла, когда наступало мгновение, запечатленное на старом снимке. И я говорю себе: может быть ей полюбился мальчик, встреченный ею в тенистой зале и скоро уведенный прочь отцом; и, не найдя их и возвратясь в ту же залу, она глядела загадочно, пристально на черную витрину, у которой он недавно стоял. Потом призрачная фантоша в недрах стереоскопа стала стеречь мертвенным взором витрину со скарабеями: ведь у этой витрины увидала она когда-то полюбившийся ей детский облик; и этим взором, затаившим в себе ее выцветшую думу о мальчике, она охраняла в далеком доме вечный покой моего двойника; ревниво боясь, чтобы не похитили его из ее печальных областей; оберегая его тайну и с нею все иные тайны прошлого… Я не знаю и страшусь знать, кем была она в нашем, живом мире, когда в туманном детстве я встретился с ней; но из владений ее двойника не уйти призраку мальчика, что сидит теперь во мраке невозвратной комнаты. Так размышляю я, а остов стереоскопа стоит на столе, освещенный лампою; и предо мною лежит темный скарабей, тайна тех грустных стран и моего отроческого двойника, похищенная у старухи.
Комментарии
Александр Павлович Иванов родился в Петербурге 11 (23) октября 1876 г. Его отец, Павел Александрович (незаконный сын писателя А. К. Жуковского), личный дворянин, был членом Совета Волжского Камского банка; мать, Мария Петровна (урожденная Угрюмова), происходила из купеческого рода старообрядческого «федосеевского» согласия. «Религиозная атмосфера патриархальной, на редкость дружной и сплоченной семьи Ивановых, налаженный обиход их уютной квартиры, с почти уже архаическим для того времени керосиновым освещением, со старинными иконами, киотами и лампадками по углам, поддерживались, прежде всего, ее заботами и ее влиянием» — отмечает Д. Е. Максимов.
Семья Ивановых была близко знакома с А. А. Блоком; поэт тесно дружил с младшим братом А. П. Иванова, Евгением (1879–1942), самодеятельным религиозным философом, мистиком, участником символистских изданий и детским писателем. Их сестре Марии посвящено стихотворение Блока «На железной дороге». «А. П. Иванов, действительно, человек совершенно исключительный, как и вся семья Ивановых. Оттого только, что живут на свете такие люди, жить легче; в них — опора», писал Блок В. Н. Княжнину.
В 1895 г. А. Иванов окончил Первую петербургскую гимназию, а в 1900 — математическое отделение физико-математического факультета Петербургского университета. Служил помощником столоначальника в департаменте железнодорожных дел Министерства финансов.
Уже в юности Иванов обнаружил тягу к изящным искусствам и был в семье, по свидетельству Е. Иванова, «руководителем… новых вкусов в музыке искусств». В 1904 г. Иванов опубликовал статью «Логэ и Зигфрид» об операх Р. Вагнера («Мир искусства», № 6), где трактовал искусство
Иванов был также другом, большим поклонником и корреспондентом Н. К. Рериха и в 1910-х гг. по предложению И. Э. Грабаря приступил к работе над монографией о художнике. Книга о Рерихе планировалась к выходу в московском издательстве И. Кнебеля, но рукопись то ли была утрачена во время немецких погромов в Москве, то ли сгорела в годы революции.
После Октябрьской революции Иванов некоторое время продолжал работать в Министерстве финансов (Наркомфине). В 1920 г. поступил на работу в Русский музей — помощником хранителя отдела нового искусства, В 1927 г. стал хранителем отдела, с 1930 — научным сотрудником 1-го разряда. Был доцентом Ленинградского университета и Высшего художественно-технического института. В эти годы вышли его книги «И. Е. Репин» (1925), «Н. Рерих» (1926), «М. А. Врубель» (1928).
В 1931 г. Иванов покинул Русский музей по состоянию здоровья. Умер он в Ленинграде в 1940 году (по некоторым данным — в 1933). В 1993 г. по авторским черновикам был опубликован рассказ «Городище», навеянный статьей Н. Рериха «На кургане»: герой рассказа видит сцены из своей прошлой жизни во времена древних русичей и затем находит подтверждение своим видениям в реальности.
Единственным опубликованным при жизни художественным произведением Иванова, таким образом, осталась небольшая повесть «Стереоскоп», написанная в 1905 г. и вышедшая отдельным изданием в 1909 г. с обозначением «Сумеречный рассказ» (пожалуй, больше всего здесь подошел бы подзаголовок, которым снабжал свои книги А. В. Чаянов — «романтическая повесть»). «Стереоскоп» был высоко оценен современниками. Иванов, отмечал В. Брюсов, «использовал тот же метод, к-рый позволяет математикам определять элементы и свойства фигур и тел в различных неэвклидовских пространствах. Написан рассказ г. Иванова очень хорошо, у автора есть свой слог, сдержанный, простой, но выработанный. Нам кажется, что у г. Иванова есть все данные, чтобы стать хорошим и интересным писателем» («Весы», 1909, № 6). «В последней книжке „Весов“ Вал. Брюсов очень хорошо, по-моему, похвалил „Стереоскоп“. Сообщи об этом Александру Павловичу» — сообщал Блок Е. Иванову (письмо от 9 авг. 1909). Менее чем через месяц, в письме к нему же от 3 сентября 1909 г., Блок снова вспомнил о «Стереоскопе»: «Хочу тебе сказать, что все больше ценю „Стереоскоп“ (хотя и не перечитывал его). Еще больше понял его через рецензию Брюсова и через чтение Уэльса. Очень много думаю об этом. Думаю, что это, вместе с Брюсовской прозой, принадлежит к первым в русской литературе „научным“ опытам искусства, и глубоко приветствую это. Среди старых писателей намек на эти методы и на этот язык был только у Пушкина. После него наша литература как бы перестала быть искусством, и все, что мы любили и любим (кончая Толстым и Достоевским), — гениальная путаница. Этого больше не будет и не должно быть (говорю преимущественно о „разливанном море“ бесконечной „психологии“)». Хвалебную рецензию, оставшуюся в свое время неопубликованной, написал для журнала «Аполлон» М. Волошин. «Стереоскоп», по мнению поэта и критика, «несомненно, производит сильное впечатление ужаса. Но странно: этот ужас затаен не столько в событиях его, сколько в мастерских описаниях, дающих полную иллюзию фотографического мира. Эта повесть — безусловно новая и замечательная страница в области петербургской фантастики, начинающейся с „Пиковой дамы“ и „Медного всадника“». В отзывах на второе издание повести (1918) рецензенты вспоминали о Л. Тике, Э. Т. А. Гофмане и А. Белом, а проницательное указание Блока выявляет зависимость Иванова от Г. Уэллса (в этом смысле уместно привести не только «Машину времени», но и рассказ «Хрустальное яйцо», известный русскому читателю по крайней мере с 1903 г.). Не исключено, что «Стереоскоп», в свою очередь, повлиял на фантастический рассказ В. Набокова «Посещение музея» (1938).
Похвалы современников не назовешь преувеличенными — «Стереоскоп» и впрямь является жемчужиной русской неоготики; удалось Иванову и вписать оригинальную страницу в «петербургский текст» русской литературы (создатель концепции «петербургского текста», виднейший литературовед и ученый В. Н. Топоров, считал повесть Иванова одним из «лучших образцов петербургской гофманианы»). Отчего же Иванов не стал, как предрекал Брюсов, «хорошим и интересным писателем», а все его художественное наследие исчерпывается двумя текстами 1905–1906 гг.?
Ответ, вероятно, лежит в личностной плоскости — Иванова, насколько можно судить, интересовала не литература как таковая, но отображение сновидческих и визионерских впечатлений; при этом выбирал он наиболее архетипические из них (сновидец как единственный живой в мертвом и пустом городе, пустынный музей, видения прошлой жизни, встреча с собственным двойником и т. п.). Видениям и снам в семействе Ивановых придавалось особое значение: мистический дневник Е. Иванова, указывает О. Фетисенко, «переполняют записи его снов (а с 1913 г. еще и снов его будущей жены, А. Ф. Горбовой, которая была весьма экзальтированна в своей пламенной религиозности)», в том числе снов эсхатологического характера.