Стержень мрака (Атлантический дневник)
Шрифт:
Исайя Берлин, пусть даже иностранец, был современником этих событий, чем я похвастаться не могу, и все же эти сведения вызывают у меня недоумение. Английское слово soldier имеет широкое поле значений, сюда можно зачислить не только солдат, но и офицеров. Тем не менее трудно себе представить, чтобы этот контингент в такой степени изобиловал читателями Ахматовой и Пастернака – принимая во внимание и личный состав вооруженных сил, и природу творчества этих поэтов. Я, конечно же, нисколько не сомневаюсь, что такие случаи были. Но при воспоминании о войне все-таки первыми в голову приходят другие имена. Берлин вскользь упоминает о таком производителе «низкопробной» литературной продукции, как Константин Симонов, – не вижу оснований спорить с этой нелестной оценкой, но, когда мы говорим о войне, почему-то само собой приходит на ум «Жди меня» или «Ты помнишь,
В художественной прозе существует довольно распространенный прием: использование так называемого «ненадежного рассказчика». Повествование от первого лица автор поручает персонажу, чья неадекватность довольно скоро становится очевидной для читателя: то ли он слишком простодушен и наивен, то ли чересчур пристрастен. Мы понимаем, что события, которые рассказчик описывает, имеют совсем иной смысл, чем он сам думает или старается представить. Примеров можно привести множество: это Макар Девушкин Достоевского, Максим Максимыч Лермонтова или доктор Уотсон у Конан Дойля. Иногда герой намеренно пытается скрыть от нас правду: в одном из романов Агаты Кристи, вопреки всем канонам детективного жанра, убийцей оказывается сам рассказчик. Прием можно вывернуть наизнанку: в «Холстомере» у Толстого повествование ведется от лица заведомо «наивной» лошади, обличающей человеческую глупость и жестокость.
Исайя Берлин писал не повесть, а информационную записку, и ни о каком намерении ввести в художественное заблуждение речи быть не может. Но эффект, вопреки воле автора, выходит очень похожий, и ненадежным рассказчиком предстает, увы, сам Берлин: незаметная соринка, попавшая ему в глаз, в конечном счете оборачивается изрядным бревном.
Я уже обращал внимание слушателей на приведенные списки поэтов и прозаиков: их открывают имена Ахматовой и Пастернака, которые затем повторяются, многократно и в самом положительном смысле. В этом нет ничего удивительного и предосудительного: Ахматова и Пастернак были наследниками культуры Серебряного века, Берлин был хорошо знаком с их репутацией и творчеством. Странно, однако, что Мандельштама он упоминает лишь после Сельвинского, Асеева и Багрицкого. Правда, чуть позже, описывая сталинские репрессии, он упоминает Мандельштама в паре с Мейерхольдом, называя обоих гениями, но на фоне блистательного присутствия двух главных героев Мандельштам все равно выглядит эпизодическим персонажем.
Есть, однако, прямые упущения, которые, даже в столь коротком очерке, не поддаются разумному объяснению. Советская власть вырубала под корень и признанных мастеров, и молодую поросль завтрашней литературы. В результате, как верно замечает Исайя Берлин, в искусстве воцарился стандарт второсортности, плохая почва для урожая гениев. Тем труднее и непростительнее было не разглядеть на этом фоне двух уцелевших, исключительно одаренных мастеров, флагманов и прозы, и поэзии: Андрея Платонова и Николая Заболоцкого. Оба к моменту визита Берлина фактически завершили свой творческий путь, советская власть убила их заживо: ни вялая послевоенная проза Платонова, ни дидактические стишки позднего Заболоцкого не могут сравниться с их прежними шедеврами. Но в записке Берлина ни тот ни другой не отмечены ни единым словом.
К этому зияющему изъяну можно добавить немало мелких. Возьмем список прозаиков: он тоже не столько неполон, сколько пристрастен. О Леониде Леонове Берлин вспоминает, лишь когда речь заходит о послушных советских щелкоперах: справедливо, но зачеркивает ли это «Барсуков», первую редакцию «Вора» или замечательную поэму в прозе «Туатамур»? И как сопоставить такую оценку с тем, что Берлин не раз находит доброе слово для Алексея Толстого, которого к тому же необъяснимо считает искренне принявшим сторону советской власти? Искренность Алексея Толстого, как хорошо было известно современникам, исчерпывалась искренней любовью к деньгам, комфорту и славе.
Меня можно упрекнуть в том, что я сужу с расстояния, пользуюсь преимуществами обратного зрения, но это не вполне справедливо. Перечисляя жертвы сталинского террора, Исайя Берлин упоминает о литературоведе Дмитрии Святополк-Мирском, таком же возвращенце, как Алексей Толстой, но куда менее расторопном и поворотливом. Его идеологические симпатии, чем никогда не грешил Толстой, были довольно путаными, что и привело его в конечном счете к гибели, а в проницательности и глубине зрения он никак не сравнится с Берлином. Тем не менее его учебник русской
На информационной записке Исайи Берлина пестрят отпечатки пальцев, и принадлежат они как раз Анне Ахматовой и Борису Пастернаку, главным героям этого документа и основным источникам сведений, полученных автором.
Встреча Ахматовой с Берлином давно стала чем-то вроде литературной легенды: слишком невероятны ее подробности, хотя в основе своей они верны. Оценим по достоинству смелость поэтессы, которая не побоялась встретиться один на один с британским дипломатом в самый угар сталинщины. Их беседа продолжалась целую ночь, и потом о ней стали растекаться самые недвусмысленные слухи, по многим сведениям исходившие от самой Ахматовой, тогда как Берлин всегда их опровергал. Ахматова, согласно многочисленным свидетельствам, отличалась исключительно завышенной самооценкой, и в какой-то степени ей удалось заразить этим мнением заезжего гостя с Запада, размягченного благоговением. Самый мягкий термин для такой самооценки – спесь, а сомневающимся я могу предложить для размышления вот что: Ахматова была вполне убеждена, что Сталин начал холодную войну лично из-за нее, из-за этой вот самой встречи с Берлином. Иными словами, она, уже в довольно почтенном возрасте, всерьез считала себя чем-то вроде Елены Прекрасной, чье лицо, по словам Кристофера Марлоу, «спустило на воду тысячу кораблей».
След Пастернака взять еще проще. Говоря о сталинских репрессиях, Берлин вновь перечисляет имена – при этом, упуская множество самых очевидных, он упоминает грузинских поэтов Паоло Яшвили и Тициана Табидзе, то есть людей из круга Пастернака. В другом месте он пишет о любопытном методе бегства советских писателей из идеологической сферы – о занятиях детской поэзией и художественным переводом:
Одним из таких способов побега стало искусство перевода, на которое тратится сейчас немало замечательного русского таланта – и тратилось всегда. Несколько странно, что ни в одной другой стране это невинное и далекое от политики искусство не практикуется с большим совершенством…
Столь высокий стандарт перевода, конечно же, достигается не просто из-за его привлекательности как достойного способа избежать политически опасных взглядов, но также благодаря традиции высокохудожественного переложения из других языков, которую Россия, страна, в прошлом долгое время зависевшая от иностранной литературы, выработала в XIX столетии.
Не нужно быть инженером человеческих душ, чтобы понять, чей интерес здесь представлен. Миф о невероятных достоинствах русской школы художественного перевода я помню почти с детства и долгое время свято в него верил – ровно до тех пор, пока не стал сравнивать эти переводы с оригиналами. Кое о чем, впрочем, можно было бы догадаться и самому. Советские переводчики, даже самые добросовестные из их числа, жили за железным занавесом и с живыми носителями иностранного языка практически не имели контакта. Кроме того, им катастрофически не доставало знания реалий, составляющих живую ткань литературы, и они сплошь и рядом прибегали к уловкам, к выдумке – проверить было некому и негде. Репутация Пастернака в этой области вдвойне фальшива, он не принадлежал даже к числу добросовестных. Каждый, кто в состоянии свободно читать Шекспира в оригинале, поймет, что Пастернак не столько оказал ему услугу, сколько совершил над ним расправу. Исайя Берлин мог легко удостовериться сам, но предпочел принять слова своего авторитетного собеседника на веру.
Один из товарищей моей юности любил цитировать изречение, которое приписывал своему приятелю, и я продам его, за что купил: «Говорить с художником о живописи – все равно что с лошадью о скачках». Святополк-Мирский, человек не столь высокого полета, счастливо избежал ловушки, в которую угодил изощренный философ, уступивший авторитету и самомнению. Можно вспомнить и лингвиста Романа Якобсона: когда университет собирался нанять Владимира Набокова преподавать литературу, потому что он – писатель, Якобсон заявил, что в соответствии с такой логикой на кафедру зоологии надо принять слона. Набокова в конечном счете взяли в другой университет, но опыт показал, что мнение Якобсона было достаточно обоснованным.