Стержень мрака (Атлантический дневник)
Шрифт:
Сегодня мы читаем Довлатова и Пелевина. Сергей Довлатов, человек бесспорного таланта, решил проблему русской совести, которая никуда не исчезала, чисто литературным способом: он одомашнил близкое прошлое, очеловечил его, затушевал ненужные контрасты, притупил торчащие там и сям звериные когти и заселил гостеприимную местность физиками и лириками из КВН. Получилось тепло, забавно и нестрашно, а тут еще и наложилось на всеобщий приступ ностальгии, порожденный объяснимым отчаянием. Довлатов чем-то даже похож на Чехова – как противоядие на яд. С Довлатовым безопасно.
Виктор Пелевин открыл
Россию оккупировали пришельцы из грошовых романов и латиноамериканских мыльных опер. Что же касается дикости и деспотизма, кнута и острога, то они как были, так никуда и не девались, и вакансия Чехова открыта по сей день. Но и он сам, и Толстой с Достоевским тоже, оказывается, были пришельцы, из предыдущего рейса, экипаж экспериментального футурологического десанта Петра. Десант провалился, и теперь они возвратились домой. Те из нас, кто еще помнит о них, любят в них русских. Американцы и европейцы любят в них писателей, кем они и были на самом деле.
Природа наследства заключается в том, что оно – неделимо. Нельзя стороной проскочить в банк за наличностью и закрыть глаза на полуразвалившуюся и врастающую в землю фамильную усадьбу, на побитые саранчой поля и дистрофичных коз у околицы. Чтобы понять Чехова, а уж тем более чтобы писать как он, надо быть готовым к трудной дороге на Сахалин или, с поправкой на эпоху, в Чернокозово. Эти условия, которые мы отвергли, целиком принял Запад, и наше родовое имение досталось ему.
Каждый народ имеет литературу, которой он заслуживает, и далеко не всегда и не обязательно это – его собственная литература.
Вспоминаются повергающие в дрожь слова Христа о том, что «кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет». Мы по сей день не в силах постичь смысла этой жестокой справедливости, но она неукоснительно совершается – на наших глазах.
ОБЩЕСТВО МЕРТВЫХ ПОЭТОВ
Жанр «собрания сочинений», архитектурное излишество российского интеллигентного интерьера, в Америке неизвестен. Это не означает, что там нет любителей наскоро прослыть умными, но для этого там есть другие способы: например, «библиотека великого романа» в сафьяне с золотым тиснением или «сокровищница мировой классики» – нечто вроде советской «библиотеки всемирной литературы». Исключения делаются только для тех, чье наследие умещается в один переплет, вроде Шекспира или Платона.
Такая нелюбовь к многотомию легко объяснима, прежде всего экономически: хорошие издания стоят дорого, и выкладывать сотни долларов за полного Троллопа мало кому придет в голову –
С некоторых пор, уже много лет, в США выходит так называемая «Библиотека Америки», компромисс для реальных книголюбов, позволяющий получить полную дозу отечественного классика без его досадных промахов и холостых пробегов. Как правило, это – один увесистый том, в крайнем случае два, куда компетентный составитель втиснул все, на его взгляд, лучшее – по-русски мы бы сказали «избранное». Недавно в этой серии вышли «Стихи и другие произведения» Генри Уодсуорта Лонгфелло – редкая дань поэту, который когда-то был всеобщим любимцем не только американской, но и мировой публики.
Журнал New Criterion опубликовал рецензию Джона Дербишира на эту книгу под названием «Лонгфелло и судьба современной поэзии». Для установления правильной перспективы отмечу, что New Criterion – воинственно консервативный журнал, видящий свою миссию в том, чтобы противостоять эрозии эстетического наследия в эпоху постмодернистской клоунады. Он претендует на роль духовного преемника известного в свое время журнала Criterion, редактором которого был католический консерватор, поэт Томас Элиот.
Вполне естественно, что в таком журнале попытка реставрации забытого классика нашла исключительно теплый прием. Что же касается русского читателя или слушателя, то он наверняка знает о Лонгфелло очень мало – в лучшем случае читал бунинский перевод «Песни о Гайавате». Тем не менее судьба американского поэта может преподать нам важный урок.
Нам, привыкшим к богемно-мушкетерскому образу поэта, долгая жизнь Генри Лонгфелло может показаться довольно странной. Вот как его представляет Джон Дербишир:
Лонгфелло был настолько респектабелен, насколько это вообще в человеческих силах. Если не считать писательства и публичных лекций, весь его послужной список состоит из пяти с половиной лет преподавания на кафедре современных языков в колледже Бодуэн и восемнадцати в Гарварде. Он был женат дважды, обеих жен обожал и обеих пережил. Нам неизвестны никакие другие его романы с интимной близостью, и, судя по косвенным свидетельствам, практически невероятно, чтобы такие связи имели место. Он вырос в счастливой семье и вырастил такую же, был любящим сыном и отцом… В той мере, в какой мне это удалось установить, Генри Уодсуорт Лонгфелло никогда не нарушал закона, не напивался допьяна, ни из чего не стрелял и не давал сгоряча кому-нибудь в зубы, никогда не играл в карты на деньги или на бирже, никогда не предавал друга и не приударял за чужой женой.