Стержень мрака (Атлантический дневник)
Шрифт:
Для меня в этой неотвратимой параллели есть даже какая-то личная черта. В Советском Союзе моей юности взгляд на западную литературу был резко избирательным, и я не помню, чтобы Найпол вообще упоминался. Столкнувшись в Америке с неохватным книжным изобилием, я ощутил себя мореплавателем, уронившим в Гольфстрим компас или там секстант. О том, что есть такой замечательный писатель, индус карибского происхождения с кругосветной судьбой, я впервые услыхал именно из уст Бродского.
Параллели такого рода обычно слишком соблазнительны и грозят завести неоправданно далеко, поэтому я хочу сразу заявить, что контраст, на мой взгляд, гораздо сильнее параллели. И тем не менее напомним
Оба этих писателя – лауреаты Нобелевской премии, резко выпадающие из схемы обычного для Стокгольма набора талантов второй свежести. Правда, награждение Бродского не имело такой сенсационной окраски, как в случае Найпола, по крайней мере за пределами русской аудитории, и он, несмотря на свою эмигрантскую ситуацию, получил премию как бы в традиционную русскую очередь. Но эти детали несущественны, как несущественно и то, каким образом поэт оказался на чужбине. С Найполом его роднит состояние вынесенности за пределы, внеположенности, которое обозначается английским словом exile и которого не охватывают русские термины «эмигрант» или «изгнанник».
Я пишу из Империи, чьи края
опускаются под воду. Снявши пробу с
двух океанов и континентов, я
чувствую то же, почти, что глобус.
То есть дальше некуда. Дальше – ряд
звезд. И они горят.
Эти две судьбы в какой-то степени эмблематичны для состояния сегодняшнего мира, но Бродский во многом эмблематичен также для России и ее положения в этом мире. До сих пор, как мне кажется, он не нашел себе мерки в российской культурной жизни, поэтому я попробую набросать хотя бы некоторые штрихи – так сказать, эскиз портрета на фоне глобуса или, если уж совсем по Бродскому, в обличье глобуса.
Сравнивать Россию с крошечным Тринидадом кажется бессмысленным – ко времени расцвета дарования Бродского это была, как ее ни суди, великая держава со стажем по крайней мере в полтора столетия, независимо от режима. И тем не менее сравнение закономерно. Огромная русская провинция с ее вековой духовной духотой, этот Тринидад в квадрате, документирована еще Чеховым, и с тех пор практически ничего не изменилось. Стремление Найпола и его героев в далекую Англию, где существует настоящая жизнь, вполне сродни вою чеховских сестер по Москве, и рецензенты ранней книги рассказов Найпола «Мигель-стрит» подмечали эти русские корни.
Бродский, однако, вырос и сложился не на Тринидаде, а в столице поистине имперского размаха, пусть давно разжалованной и опальной. Но поскольку от бремени провинции в России нигде не спрячешься, это всегда был как бы сплав Тринидада с Англией – в случае Бродского Англия была вполне буквальной, если вспомнить его увлечение английской метафизической поэзией XVII века, а затем ее прямым потомком в XX, Уистаном Хью Оденом. Таким образом, в эту судьбу попытка к бегству тоже была заложена изначально.
И тем не менее, когда наступила пора изгнания, поэт отправился туда вовсе не так, как Найпол. У Тринидада, этой колониальной мелочи в имперском кармане, не было не только авторитета, но и собственной культуры, магнит Оксфорда и Лондона был для пришельца абсолютным. Он отлично сознавал, что прибыл в это духовное средоточие никем, и если сегодня он – как минимум ровня любому, кто пишет на английском языке, то лишь потому, что сам намагнитился этим зарядом метрополии до предела.
Иосиф Бродский прибыл из страны, где XIX век был пусть и короткой, но ослепительной в мировом масштабе вспышкой оригинальной культуры, и поэтому поза смирения и ученичества была для него почти немыслимой. У его поэтической колыбели стояла Ахматова, которой, по
Иосиф Бродский, если проследить образный строй его лучших поэтических книг, покинул одну империю и поселился в другой, чтобы судить обе наравне, хотя и не обязательно беспристрастно. Таков один из лейтмотивов цикла «Колыбельная Трескового мыса», из которой уже приводился отрывок, такова смысловая нагрузка типичных для его стихотворного творчества отсылок к римской истории и реалиям. Жизнь поэта для него – крупнее жизни любой из этих империй, и так уж вышло, что этот поэт – он сам. Никто до него не посмел занять эту позицию, а после него было уже бессмысленно.
Таким образом, В. С. Найпол за пределами своей первоначальной родины стал зрением и слухом, а Иосиф Бродский – голосом.
В мои намерения вовсе не входит судить Бродского и ставить Найпола ему в пример или наоборот, но некоторые выводы просто неотвратимы. Подобно Найполу, Бродский очень много путешествовал и жил в разных странах, хотя больше тяготел к Европе. Но его взгляд, нередко поражающий остротой, как правило не проницает поверхности, он не только не обладает способностью перевоплощения и всепонимания, как Найпол, но даже отметает с некоторой брезгливостью саму их возможность. И это при том, что, хотя снобизм в равной мере присущ обоим, именно Бродский умел в обиходной жизни снисходить порой до простоты и обходительности. За Найполом такой особенности никто не замечал, и его личная репутация среди собратьев по перу незавидна.
Эдуард Лимонов в свое время заклеймил это художественное свойство, обозвав Бродского «поэт-бухгалтер». С ним трудно согласиться хотя бы потому, что он явно перепутал высокомерие с сухостью, потому что не хотел, наверное, допустить возможности высокомерия в отношении лично себя. В действительности это – свойство намеренной дистанции, желание в любой ситуации сохранить неповрежденным собственное «я», каким оно было вывезено из всероссийского Тринидада.
Бессмысленно говорить, что такая позиция вредит стихам. Стихам вредит отсутствие позиции, еще сильнее отсутствие вкуса – ни в том, ни в другом Бродского упрекать не приходится. В заключительной строке одного из его лучших стихотворений, «Осенний крик ястреба», дети, радуясь идущему снегу, «кричат по-английски: зима, зима!». Лингвистически и культурно это совершенно неверно: дети вышли не новоанглийские, а скорее русские. Но замечательные стихи убеждают тверже тривиальной реальности.
Проза, однако, не прощает многого из того, что в стихах допустимо, и эссе Бродского, в особенности те, где он берется со своей нобелевской высоты судить человеческую историю, производят на меня удручающее впечатление. Именно здесь поза заезжего непоколебимого авторитета становится архаичной и назойливой, а эрудиция, долженствующая подкрепить авторитет, зияет провалами и общими местами.
В. С. Найпол прибыл в цивилизацию с окраины, он усвоил все ее уроки и преподал ей собственные, но никакой гонор не помешал ему восхититься великим подвигом человечества. Суть и смысл этой цивилизации, которую ее недруги именуют западной и которую сам он считает единственной и универсальной, он видит в замечательной фразе американской Декларации независимости – о праве любого человека на стремление к счастью.