Стержень мрака (Атлантический дневник)
Шрифт:
Достоевский же подхватил гоголевскую тему «маленького человека», но и ее вскоре превратил в злую пародию. В тех же «Записках из подполья» герой – это сплав двух главных штампов предшествовавшей литературы, «маленького человека» и «лишнего человека», и одновременно беспощадная насмешка над обоими. «Человек из подполья» сознается в периодических приступах зависти к тем, кого он презирает и именует «нормальными людьми». Вот как он представляет себе свою жизнь, доведись ему стать одним из «них»:
… Я бы себе тогда выбрал карьеру: я был бы лентяй и обжора,
Отметим, что здесь – по ходу, так сказать, предмета – размазан по стене популярный в ту пору художник Николай Ге, автор поныне висящих в музеях исторических полотен. Спору нет, талант Ге довольно скромен, но тут он как бы вскользь назван «гадчайшей и бесспорной дрянью», да еще прижизненно. Персонаж здесь практически ни при чем – это говорит автор через его голову. Впрочем, и Ге здесь практически ни при чем – злая ирония адресована выше, Пушкину и Гоголю. Над Гоголем Достоевский поглумился уже совсем свирепо в повести «Село Степанчиково и его обитатели».
Эта поза постороннего, циничного ирониста сохраняется у Достоевского и в отношении русской истории, чего уж совсем не ожидаешь от патриотического публициста «Дневника писателя» или «Пушкинской речи». И «Село Степанчиково», и «Дядюшкин сон» – беспощадная сатира на русскую жизнь, рядом с которой кипящая злость Щедрина просто наивна. Я уже приводил слова «человека из подполья» об отсутствии в России дураков – стоит добавить его мнение о русской честности:
Да-с, только между нами самый отъявленный подлец может быть совершенно и даже возвышенно честен в душе, в то же время нисколько не переставая быть подлецом.
Все эти странности Достоевского, свидетельство его неприкаянности, пришлого статуса, в сегодняшней России забыты, их перестали понимать. Но гораздо важнее, что утрачен ключ к его нравственно-религиозному поиску, который в свете современного постмарксистского православия кажется уже сущим марсианством. Достоевский, конечно же, всегда был верующим – по словам Белинского, при любом упоминании имени Христа у него менялось лицо, словно он собирался заплакать. Но вера, которая нам предстает в романах Достоевского, лишена каких-либо признаков сюсюкающего догматизма, это постоянная борьба с сомнением, это протестантизм явочным порядком, в котором Джеймс Вуд совершенно верно разглядел общность со «страхом и трепетом» Киркегора. И слишком часто голос сомнения звучит гораздо убедительнее.
Если судить по частоте цитат, может сложиться впечатление, что «золотой канон» Достоевского состоит в первую очередь из «Дневника писателя» и «Пушкинской речи». Но мир за пределами России знает и любит совершенно другого писателя, почти антипода нынешнему русскому, автора все тех же «Записок из подполья» и «Братьев
Разговоры о пророческом даре Достоевского вообще унизительны, они низводят его, искателя абсолюта, на уровень какого-нибудь Глобы или Кашпировского. Но за этими рассуждениями просмотрели главное: Россия-то как раз и поддалась искушению Великого Инквизитора, это она променяла свободу на хлеб и десятилетиями жила в унизительном, но в меру сытом рабстве, а когда цепи проржавели и упали, она возненавидела и свободу, и тех, кто ее проповедовал. Сегодня она вычеркнула из памяти неприятные страницы Достоевского, как человек, перенесший тяжелый недуг, не перечитывает историю своей болезни.
Было время, когда вся Россия с трепетом ожидала очередного продолжения «Братьев Карамазовых», понимая, что она – свидетель чуда и что это чудо – больше, чем литература. Может быть, и не вся Россия, но некое меньшинство, которое, тем не менее, можно было по праву назвать «вся Россия». Сегодня такого меньшинства просто нет. Но Достоевского читает весь мир, закрывая глаза, вопреки политической корректности, и на шовинизм, и на ксенофобию – все то, за что его тем выше ценят дома.
Сегодня, в пресловутую эпоху постмодернизма, мы махнули рукой на «вечные вопросы», и богоборческий подвиг писателя навсегда остался неприступной снежной вершиной. То, что мы утратили способность писать как Достоевский, – это еще, может быть, полбеды, тем более что утратили в результате всемирного процесса, и отвечаем за это не в одиночку, а вместе со всеми другими, вместе с прочими «немцами», как сказал бы «человек из подполья». Но мы, помимо этого и в отличие от «немцев», утратили также способность читать Достоевского, понимать, что он хотел нам сказать, и являем собой несуразное зрелище, вроде румынского нищего, который похвалялся бы Вергилием и своим происхождением от римлян.
Постмодернизм – это наша месть Богу за его свободу, за его равнодушие. А Достоевскому отомстили особо, на свой русский манер, и явись он сегодня, его бы приняли за немца – худшей обиды не придумать.
КАРЛ ПОППЕР И ЕГО ВРАГИ
Когда заходит речь об «открытом обществе», на ум приходит имя философа Карла Поппера, который посвятил этой теме фундаментальный двухтомный труд «Открытое общество и его враги». Вполне естественно приписать ему и авторство самого термина. На самом деле выражение «открытое общество» и противоположное ему, «закрытое общество», принадлежат его старшему современнику, французскому философу Анри Бергсону, который впервые употребил их в своей книге «Два источника морали и религии». Под открытым обществом оба философа понимали примерно одно и то же, но Бергсон был в какой-то мере элитарный мистик, тогда как Поппер, скептик и рационалист, излагал свои взгляды подробнее и понятнее.
Карл Поппер родился в Вене, в молодости увлекался марксизмом и принадлежал к так называемому «венскому кружку» философов, но впоследствии порвал и с тем, и с другим. Мировую известность ему принес труд «Логика научного открытия» – многие считают Поппера самым значительным философом науки со времен Фрэнсиса Бэкона. Когда над Европой нависла опасность нацизма, Поппер эмигрировал в Новую Зеландию, где преподавал в университете Кентербери, а после войны – в Англии, в Лондонской школе экономики и в Лондонском университете.