Стигматы Палмера Элдрича (сборник)
Шрифт:
И в конце концов опять разразится война.
Этим–то и объяснялось то, что произошло. Как в Зап–Деме, так и в Нар–Паке народ подтолкнул своих руководителей к войне. Но пока широкие массы не принимали участия в политике, а населяли битком набитые антисептические убежища, у правящей элиты и на Востоке, и на Западе руки были развязаны, и ее представители могли заключить между собой соглашение… Хотя и странно, что в этом не принимали участие ни Броз, ни генерал Холт, главнокомандующий войсками Зап–Дема, ни даже маршал Харенжаный, самый высокопоставленный советский военный. Но они оба, и Холт и Харенжаный, знали, когда в ход нужно пустить ракеты (что они и сделали).
А когда
Совет Реконструкции в Мехико (Амекамека). В нем заседали железки.
Совет помог установить мир на планете. И этот руководящий орган, обладающий правом выносить окончательное решение, все еще существует.
Человек создал самостоятельно мыслящее оружие, и оно предавалось размышлениям относительно недолго — два года, заполненных варварским разрушением руками сошедшихся насмерть железок — солдат двух армий двух сверхдержав. Наиболее совершенные железки, аналитические способности которых предполагалось использовать для планирования как тактики отдельных сражений, так и для выработки общей стратегии (речь идет о самых передовых в техническом отношении железках Х, XI и XII типов); так вот, эти железки решили, что лучшей стратегией будет та, которую финикийцы разработали пять тысяч лет назад. В сжатом виде, думал Адамс, она изложена в «Микадо». Если для того, чтобы все стороны были удовлетворены, достаточно просто сообщить, что человек был казнен, то следует ли убивать его на самом деле?
Проблема, с точки зрения наиболее передовых железок, оказалась несложной.
Они ведь не были страстными поклонниками Гилберта и Салливана, и их созданные руками человека мозги ничего не знали об учении Гилберта, текст «Микадо» не был включен в их базу данных. Но железки из двух армий пришли к одному и тому же выводу и в конце концов стали действовать заодно с маршалом Харенжаным и генералом Холтом.
Вслух он произнес:
– Но они не увидели преимуществ.
– О чем это ты? — пробормотал Линдблом; он все еще не мог ни на что решиться и по–прежнему не желал поддерживать разговор. Выглядел он усталым.
– То, чего не понял Совет Реконструкции, — сказал Адамс. — И по–прежнему не понимает. Поскольку система восприятия железок начисто лишена сексуальности, этот принцип — «Зачем нужно кого–то казнить…»
– Да заткнись ты! — вспылил Линдблом и, повернувшись к Адамсу спиной, вышел из конторы. Адамс остался наедине со своей готовой речью и новыми замыслами; чувствовал он себя, однако, совершенно подавленным.
Но обижаться на Линдблома у него не было никаких оснований. Потому что нервишки пошаливали у всех йенсенистов… Они были эгоистичны, они превратили весь мир в зону отдыха за счет миллионов обитателей подземных убежищ. Это было подло, и они понимали это, и испытывали муки совести. Не такие уж сильные, чтобы подтолкнуть их на расправу с Брозом и позволить людям выйти на поверхность земли. Но вполне достаточные, чтобы отравить и без того унылые вечера ядом одиночества и превратить каждую ночь в кошмар.
Понимали они и то, что если о ком–то и можно было сказать, что он пытается исправить причиненное ими зло (ведь целая планета была украдена у ее законных хозяев!), так это о Луисе Рансибле. Им было выгодно, чтобы люди оставались в убежищах, а ему — выманивать их на поверхность.
Высокопоставленные йенсенисты считали его своим соперником, которого прекрасно знали. Чувствуя при этом нутром, что, с точки зрения морали, он совершенно прав.
Они с горечью признавались в этом сами себе. Не был исключением в этом отношении и Джозеф Адамс, оставшийся в одиночестве в своей конторе и сжимавший в руке превосходно написанную речь, которую предстояло пропустить через авторедактор, затем через «чучело», записать на магнитофон — и все это для того, чтобы затем подвергнуть ее кастрации в кабинете Броза. Особой правдивостью речь не отличалась, но она не была и бездумным набором избитых фраз, лжи и эвфемизмов… и других гадостей, которые Адамс подмечал втекстах,составленныхсвоими коллегами–йенсенистами; ведь в конечном счете он был единственным талантливым составителем речей среди всего этого сброда.
Прихватив свою новую речь, о которой он был столь высокого мнения (противоположного мнения, по крайней мере, никто не высказывал), Адамс вышел из конторы, на скоростном лифте опустился на тот этаж, где раздавалось пыхтение авторедактора, Мегалингва 6–У.
Двое одуревших от безделья охранников, эдаких специально отобранных верзил для этой службы, нагло посмотрели на него, когда он вышел из лифта.
Они его знали и понимали, что он приходит на этот этаж, где расположено программирующее устройство Мегалингва 6–У, для выполнения служебных обязанностей.
Он подошел к панели управления Мегалингва 6–У и увидел, что его опередили: другой йенсенист, которого он прежде никогда не видел, месил клавиатуру как пианист–виртуоз в финале какой–нибудь пьесы Франца Листа.
Рукопись йенсениста была прикреплена прямо перед ним, Адамс инстинктивно потянулся к ней, чтобы рассмотреть ее поближе.
Незнакомец перестал печатать.
– Извините, — сказал Адамс.
– Покажите пропуск. — Йенсенист был смуглым, моложавым, с черными как смоль волосами. Он требовательно и властно протянул руку.
Вздохнув, Адамс достал из атташе–кейса сертификат, выданный в Женевском бюро Броза и дающий ему право ввести в «чучело» именно эту речь, обозначенную особым кодовым номером, который совпадал с номером сертификата; тщедушный загорелый йенсенист сравнил номер речи с номером документа и, успокоившись, вернул Адамсу и то, и другое.
– Я закончу через сорок минут. — Он опять застучал по клавишам. — Так что погуляйте и не отвлекайте меня. — Он сказал это очень спокойно, но в голосе чувствовались властные нотки.
Адамс сказал:
– Ваша манера излагать свои мысли мне кажется весьма забавной.
Молодой йенсенист вновь перестал печатать:
– Вы Адамс?
Он опять протянул руку, на этот раз они пожали друг другу руки, и возникшая было напряженность разрядилась до вполне приемлемого уровня. Ибо где бы ни повстречались два йенсениста — в своих ли имениях в свободное от работы время или на службе — в воздухе тут же начинал витать дух соперничества. Словно сразу возникал вопрос о том, кто из них занимает более важный пост и пользуется наибольшим авторитетом. Это делало пребывание в Агентстве еще более тягостным. И Адамс научился давать достойный отпор подобным выпадам; в противном случае он уже давно потерял бы свое место.
– Вы написали несколько хороших вещей. Я прослушал последние записи.
– Колючий взгляд молодого человека, казалось, пронзал его насквозь. — Но значительная часть вашей работы была «зарезана» в Женеве. По крайней мере, так говорят.
– Надо сказать, — ответил Адамс, изо всех сил подавляя в себе желание вспылить, — что в нашем деле или кастрируют, или используют для пропаганды. Третьего не дано.
– Бьюсь об заклад, что вы не правы. Принимаете пари? — Тонкий и какой–то пронзительный голос этого юнца начал выводить Адамса из себя.