На страданья у них был наметанный глаз.Старые мастера, как точно они замечали,Где у человека болит, как это в нас,Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,Как рядом со старцами, которые почтительно ждутБожественного рождения, всегда есть дети,Которые ничего не ждут, а строгают коньками прудУ самой опушки, — художники этиЗнали — страшные муки идут своим чередомВ каком-нибудь закоулке, а рядомСобаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,А лошадь истязателя спокойно трется о дерево задом.В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг,Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,Но для него это не было смертельною неудачей, —Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоноВоды, а изящный корабль, с которого не моглиНе видеть, как мальчик падает с небосклона,Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли…
огляделись,Осторожно понюхали воздух, и тот, чья ноздряБыла самой чуткой, признал, что этого парняБольше нет, — опасаются зря.Травоядные, паразиты и хищники вели наблюденье,Перелетные птицы поведали, возвратясь:Как сгинул, — повсюду одни лишь воронкиИ на пляжах чернеет мазутная грязь.Везде железное крошево и руины —Вот все, что осталось в память о том,Чье рожденье на шестой день сделалоНенужным временем то, что было потом.Ну что ж, этот парень никогда не казалсяТворением, которое было бы всех умней:Ни изящества, ни разуменья в отличиеОт рожденных в предшествующие пять дней.Теперь все вернется в свое натуральное русло —Его Наглейшество обратилось в бесплотную тень.Наконец-то выглядит, как ему подобает,День отдохновения — Седьмой День,Самый прекрасный, счастливый и беззаботный…Вот тут-то и грянул выстрел, как гром!И вся субботняя белиберда пошла прахом,И вместо Аркадии получился Содом:Ибо тот, кого они создали, — этот пареньНе сгинул, а возвратился в их дни,И был еще беспощаднее, чем он им казался,Еще богоподобнее, чем полагали они.
Он был слугой — его не замечали,Он тенью был людских страстей, тревог.Но в нем, как ветер, пели все печали —Вздыхали люди: это плачет бог!А бога славят. И тщеславным стал он,Стал почитать за песни сущий бред,Рождавшийся в его уме усталомСреди домашней суеты сует.Поэзия не шла к нему, хоть плачь,Теперь он изучал свои невзгодыИ безделушки гладкие строгал.По городу бродил он, как палач,Людей встречая, думал: вот уроды!А если встречный злился, — убегал.
Я знаю: звездам в небесной мглеНе важно, есть ли я на земле.Может, и впрямь бесстрастность добрей,Чем пристрастье людей и зверей.Представьте, звезды влюбились бы в нас,А мы бы на них не подняли глаз!Скажу, никого и ничто не виня:Пусть больше я люблю, чем меня.И я, поклонник звезд и планет, —Хотя до меня им и дела нет, —Глядя на них сейчас, не скажу:Без этой звезды я с ума схожу.Если бы звезды настигла смерть, —Оглядывая пустынную твердь,Я бы свыкся с тем, что она нежива,Хоть на это ушел бы не день и не два.
По мнению туристов, племя лимбоНа первый взгляд почти на нас похоже,Жилища их практически опрятны,Часы идут почти как наши, пищаПочти что аппетитна, но никтоИ никогда не видел их детей.В наречье лимбо, по сравненью с нашим,Есть больше слов, где тонкие оттенкиОбозначают всякие «чуть-чуть,Ни то ни се, почти что, что-то вроде,Чуть больше или меньше, где-то рядом…».В местоименьях лимбо нет лица.В легендах лимбо рыцарь и драконГрозят друг другу саблей и клыками,Промахиваясь лишь на волосок,Смерть с юношей не свидится никак:Она прошла чуть раньше, он чуть позже,Кошель волшебный потерял владельца.«Итак, — читаем мы в конце, — принцессаИ принц почти-что-все-еще женаты…»Откуда, почему у них такаяЛюбовь к неточностям? Возможно, каждыйИз лимбо занят самопостиженьем?А разве знаешь точно — кто ты есть?
Я сижу в ресторанчикеНа Пятьдесят ВторойУлице, в тусклом светеГибнут надежды умниковБесчестного десятилетия:Волны злобы и страхаПлывут над светлой землей,Над затемненной землей,Поглощая личные жизни;Тошнотворным запахом смертиОскорблен вечерний покой.Точный ученый можетВзвесить все наши грехиОт лютеровских временДо наших времен, когдаЕвропа сходит с ума;Наглядно покажет он,Из какой личинки возникНеврастеничный кумир;Мы знаем по школьным азам,Кому причиняют зло,Зло причиняет сам.Уже изгой ФукидидЗнал все наборы словО демократии,И все тиранов пути,И прочий замшелый вздор,Рассчитанный на мертвецов.Он сумел рассказать,Как знания гонят прочь,Как входит в привычку боль,И как смысл теряет закон.И все предстоит опять!В этот нейтральный воздух,Где небоскребы всейСвоей высотой утверждаютВеличье Простых Людей,Радио тщетно вливаетУбогие оправдания.Но можно ли долго житьМечтою о процветании,Когда в окно сквозь стеклоСмотрит империализмИ международное зло?Люди за стойкой стремятсяПо заведенному жить:Джаз должен вечно играть,А лампы вечно светить.На конференциях тщатсяОбставить мебелью доты,Придать им сходство с жильем,Чтобы мы, как бедные дети,Боящиеся темноты,Брели в проклятом лесуИ не знали, куда бредем.Воинственная чепухаИз уст Высоких ПерсонВ нашей крови жива,Как первородный грех.То, что как-то НижинскийО Дягилеве сказал,В общем верно для всех:Каждое существоХочет не всех любить,Скорее, наоборот, —Чтобы все любили его.Владельцы сезонных билетов,Из консервативного мракаПробуждаясь к моральной жизни,Клянутся себе поутру:«Я буду верен жене,И все пойдет по-иному».Просыпаясь, вступают воякиВ навязанную игру.Но кто поможет владыкам?Кто заговорит за немого?Кто скажет правду глухому?Мне дарован язык,Чтобы избавить от пут,От романтической лжиМозг человека в толпе,От лжи бессильных Властей,Чьи здания небо скребут.Нет никаких государств.В одиночку не уцелеть.Горе сравняло всех.Выбор у нас один:Любить или умереть.В глупости и в ночиПогряз беззащитный мир,Мечутся азбукой Морзе,Пляшут во тьме лучи —Вершители и справедливцыШлют друг другу послания.Я, как и все, порождениеЭроса и земли,В отчаяньи всеотрицания, —О если бы я сумелВспыхнуть огнем утверждения!
Совершенства он жаждал в конечном счете,Но были стихи его простоваты.Он тонко использовал глупость людей,Все строил на армии и на флоте.Он ржал — и хихикали депутаты,Вопил — и смерть косила детей.
Бюро статистики подтвердило снова,Что он не судился, все данные говорят:В современном смысле старомодного словаОн праведник, внесший свой скромный вкладВ развитие нашей Великой Страны.С самой юности до пенсионного годаОн ни разу (исключая годы войны)Не увольнялся со своего завода.В Кукиш-Моторс ему всегда были рады:Не штрейкбрехер, достойные взгляды,Профсоюзные взносы уплачивал в срок(Профсоюз положительный), означенный парень,По мненью Психологов, был популяренНа службе, и выпивка шла ему впрок.Каждый день он покупал по газете,Реакция на Рекламу была первый класс,Застрахованный от всего на свете,Он в Больнице, однако, был только раз.Согласно Вестнику высших сфер,Он был поклонник Системы Рассрочек,Имел все вещи и, среди прочих,Радиолу, машину, кондиционер.По мнению Службы общественных мнений,Во взглядах его был здравый резон:Если был мир — за мир был и он,А война — он шел на войну. Тем не менееОн выжил, имел пятерых детей,Наш Демограф писал в одной из статейО количестве этом как об идеале.В Школе был смирным, правильно рос.Был ли счастлив? Свободен? Странный вопрос:Если б не был, мы бы об этом знали.
Она глядит, как он ладит щит,Надеясь узреть на нем виноград, И паруса на дикой волне,И беломраморный мирный град, Но на слепящий глаза металлЕго искусная длань нанесла Просторы, выжженные дотла,И небо, серое, как зола… Погасшая земля, где ни воды,Ни трав и ни намека на селенье, Где не на чем присесть и нет еды,И все же в этом сонном запустеньеВиднелись люди, смутные, как тени, Строй из бессчетных башмаков и глаз Пустых, пока не прозвучал приказ. Безликий голос — свыше — утверждал,Что цель была оправданно-законной, Он цифры приводил и убеждал,Жужжа над ухом мухой монотонной, —Взбивая пыль, колонна за колонной Пошла вперед, пьянея от тирад, Оправдывавших путь в кромешный ад. Она глядит, как он ладит щит,Надеясь узреть священный обряд, Пиршество и приношенье жертв,В виде увитых цветами телят, — Но на слепящий глаза металлДлань его не алтарь нанесла: В отсветах горна видит онаДругие сцены, иные дела… Колючей проволокой обнесенКакой-то плац, где зубоскалят судьи, Стоит жара, потеет гарнизон,Встав поудобнее, со всех сторонНа плац досужие глазеют люди, А там у трех столбов стоят, бледны, Три узника — они обречены. То, чем разумен мир и чем велик,В чужих руках отныне находилось, Не ждало помощи в последний мигИ не надеялось на божью милость,Но то, с каким усердием глумилась Толпа над унижением троих, — Еще до смерти умертвило их. Она глядит, как он ладит щит,Надеясь атлетов узреть на нем, Гибких плясуний и плясунов,Кружащих перед священным огнем, — Но на слепящий глаза металлЛегким мановеньем руки Он не пляшущих поместил,А поле, где пляшут лишь сорняки… Оборвыш камнем запустил в птенцаИ двинул дальше… То, что в мире этом Насилуют и могут два юнцаПрирезать старца, — не было секретомДля сорванца, кому грозил кастетом Мир, где обещанному грош цена И помощь тем, кто немощен, смешна. Тонкогубый умелец ГефестВынес из кузни Ахиллов щит. Фетида, прекрасногрудая мать,Руки к небу воздев, скорбит Над тем, чт'o оружейник ГефестВыковал сыну ее для войны: Многих сразит жестокий Ахилл,Но дни его уже сочтены.
Без рифм и ритма болтовня соседей,Но каждый мнит, что он поэт в беседе.В любой из тем, хотя и в разной мере,Как бассо-остинато — недоверье.Большие люди, взмокнув от снованья,Дают понять в процессе узнаванья:«Я вам не книга, чтоб во мне читали.Я в полном здравии, а вы устали.Хотите завести со мной беседу?А вот возьму и тотчас же уеду…»Мольба, призыв, чтобы тебя призналиИ потеснились в этом тесном зале,Где каждый, словно слон, свое трубя,Глух, потому что слышит лишь себя.
